Первая русская царица - [24]

Рынды не только охотно поклялись перед иконой, но и рассудили между собой служить царице без всякой мысли о награде; все они прямо-таки обожали царицу, а больше всех ее любил восьмилетний Морозов, гарцевавший теперь у возка на ретивом коне и с длинным отцовским бердышом. Случилось как-то царице погладить его по головке, и он с детской восторженностью всем и каждому заявлял, что царица погладила его по головке. «Смерть приму за царицу!» – оканчивал он обычно свой рассказ о таком радостном в его жизни событии.

По дороге все же нашлись смутьяны, которым вздумалось улюлюкать, но им не пришлось испытать усердие охранников. Москвичи знали царский возок и, увидев царицу, сами быстро расправились с пришлыми гулящими людьми. Досталось и псковичам и новгородцам. Не одному из них пришлось перевязывать потом челюсти паклей. Во дворце на Воробьевых горах встреча царя с царицей была наиболее сердечная за всю их жизнь. Не стесняясь присутствовавших, он обнял Анастасию Романовну как Богом посланную помощницу и советницу. Ни один рында не сморгнул и глазом, когда их грозный властелин поцеловал – и редкость и ужас! – всенародно руку жены. Впрочем, один маленький Морозов хихикнул довольно смело. Царь это заметил, но не рассердился.

– Ты каких? – спросил он глупого мальчугана.

– Морозовых, царь-батюшка, Морозовых.

– Твой отец в бегах?

Отрок не посмел ответить.

– Он казанскому царю служит и теперь подбивает его войной на меня? Вот так рында! Кто к тебе его приставил? – обратился царь к своей супруге.

– Предан он мне, как верный пес. Да и за тебя пойдет по одному моему слову хоть на татарские пики.

– Ну чародейка же ты! Однако мы сегодня не пили и не ели. Подать сюда хлеб-соль.

Морозову выпала честь исполнить это поручение. Зная, какое опасение может запасть в душу мужа, Анастасия Романовна принималась первая за всякое кушанье, нисколько не боясь отравы. Иоанн Васильевич не мог не оценить ее поступка, хотя нервозность его все больше увеличивалась.

С Воробьевых гор открывалась в ту пору картина безжалостного разрушения и всенародной скорби. Квартал за кварталом гибли под яростью всепожиравшего пламени. Огненная волна встречалась на своем пути с другой волной и, соединившись в одно море, двигалась далее, все истребляя. Местами переставал греметь колокольный набат, что наводило на мысль о разрушении колокольни или о том, что самые колокола, поддаваясь тлетворной стихии, размягчались, плавились и текли огненными ручьями. Грохот от падения стен и кровель разносился повсеместно. Рвущая снасти сильная буря на морском просторе была бы лишь слабым подобием огненных шквалов. Все рушилось, и ничто не спасало. Людские рыдания не западали в душу. Рыдала вся земля и корчилась в нестерпимых муках.

Вскоре после того как царица оставила кремлевский дворец, гонцы доставили весть на Воробьевы горы, что Кремль подожжен и что в самом дворце хозяйничают люди с факелами, жаждя попользоваться царским добром.

Последняя весть точно пробудила Иоанна Васильевича от дремоты. Ему вздумалось поскакать самому в Кремль и постараться спасти некоторые излюбленные им вещи. Первее всего ему хотелось спасти подарки, присланные ему английской королевой с первыми купцами, рискнувшими пробраться в Холмогоры. Желание это ошеломило царицу до того, что никакой этикет не мог ее сдержать. Она уцепилась за епанчу супруга и замерла с восклицанием: «Не пущу, не пущу! Время ли думать о пустяковых подарках королевы! Москва гибнет, царство рушится, а ты займешься спасением ковша да чаши от рук твоей аглицкой гордячки, не пущу!»

Иоанну Васильевичу даже понравился этот поступок жены, не разомкнувшей свои маленькие слабые руки, пока он не удостоверил крестным знамением, что никуда не поедет. «Пусть-де горят и королевины подарки. Ему ли, царю всея Руси, гоняться за какими-то чашами, да стеклянными побрякушками. Вот он пошлет ей двадцатипудового осетра, это дело!»

Анастасия Романовна могла теперь не беспокоиться; слово было дано верное, бесповоротное. Добрая стопа меда, доставленного от князя Сицкого, послужила своего рода заключительным знамением твердости слова Иоанна Васильевича, который еще раз повторил: «Да разве у меня на Руси не сделают такую чашу? Прикажу – сделают».

Вскоре до царя дошла весть, что в церкви убили его дядю. Это известие возбудило в его душе крайне разноречивые чувства. Дядю он не любил. Князь Глинский довольно неосторожно выставлялся в боярской среде властным советником и чуть ли не правителем царства. В своей политической слепоте он не заметил, что племянник его быстро обрел ту политическую силу, при которой уже было недопустимо никакое вмешательство в действия царя.

И все же первым побуждением его при вести об убийстве дяди было отправиться не медля ни минуты на место происшествия, согнать туда всех псковичей и исказнить их тут же лютой смертью. Народу Московского государства следовало понять, что если на небе живут гром и молния, то и земля насыщена беспощадной грозой. Однако после недолгого размышления Иоанн Васильевич оставил мысль о личной поездке на место преступления. Вместо этого он повелел немедленно призвать к нему нового начальника Пыточной палаты и Разбойного приказа Малюту Скуратова.