Первая мировая: война, которой могло не быть - [59]
«Речь была встречена с почти единодушным энтузиазмом», — продолжал российский посол. Лидер консерваторов и будущий премьер Эндрю Бонар Лоу «заверил правительство от имени своей партии в полном доверии и в полном одобрении принципов и выводов речи». Лидер лейбористов и тоже будущий премьер Рамсей Макдональд «заявил, что правительство не право и что интересы Англии требуют нейтралитета», но «отказался от голосования, сознавая, что очевидное большинство против него». Голосования не было — его заменили дружные аплодисменты депутатов.
«Уверенный в вотуме консерваторов, — пояснил Бенкендорф, — он (Грей. — В. М.) должен был стремиться получить голоса либералов или, по крайней мере, добиться, чтобы они прекратили активную оппозицию. Он воздержался также говорить об интересах России, нарисовав однако неизбежные результаты возможной германской победы. Отсюда получился самый свирепый вызов Германии. Речь была произнесена твёрдым тоном, ясно свидетельствовавшим о мысли о войне, но о войне, вступить в которую Англия была бы вынуждена не силою обстоятельств, а в силу занимаемого ею в мире положения и её интересов (курсив мой. — В. М.)». Последние слова заслуживают особого внимания. Посол прямо сказал, что Англию привела в войну драма глобализма, а не необходимость защищаться.
После германского ультиматума Бельгии и речи Грея в парламенте два министра забрали назад заявления об отставке, но Морли и министр торговли Джон Берне оказались непримиримы. 4 августа в половине десятого утра Грей телеграфировал в Берлин требование дать ответ, намерены ли там уважать нейтралитет Бельгии. Вскоре пришло сообщение, что немецкие войска вступили на её территорию. Германия могла эффективно наступать на Францию только через Бельгию, в обход короткой и тщательно укреплённой франко-германской границы[30] Грей послал вторую телеграмму, обозначив срок ответа — к полуночи по берлинскому времени или 23 часам по лондонскому, — и велел заготовить ноту об объявлении войны.
Вечером произошёл трагикомический случай. В британский МИД поступила непроверенная информация о том, что Германия объявила Англии войну. Ноту срочно перепечатали и отвезли Лихновскому вместе с паспортами дипломатов. Как только чиновник вернулся от него, из Берлина пришла незашифрованная телеграмма: Бетман-Гольвег сказал британскому послу, что ответа на ультиматум не будет, но войну не объявил. Дипломаты решили соблюсти приличия — забрать у Лихновского неправильный документ и заменить на правильный. Неприятную миссию возложили на Гарольда Никольсона, сына постоянного вице-министра, в будущем — известного дипломата. Около полуночи он приехал к послу, который уже лёг спать, категорически запретив, чтобы его будили. Добившись приёма, младший Никольсон заговорил о «маленькой ошибке, вкравшейся в текст». Лихновский молча указал ему на полуоткрытый пакет с паспортами — он даже не читал ноту, понимая, о чём в ней говорится.
Последний разговор британского посла Гошена, судя по его записи, с канцлером был более драматичным. Бетман «сказал, что шаг, предпринятый правительством его величества, ужасен до последней степени. Из-за одного только слова «нейтралитет», на которое в военное время так часто никто не обращает внимания, — ради какого-то клочка бумаги Великобритания собирается воевать с дружественной державой, которая имеет одно желание — оставаться с ней в дружбе. Этот последний ужасный шаг сделал бесполезными все его усилия в этом направлении, и его политика рассыпалась как карточный домик». Англичане сразу же предали гласности вырвавшиеся в минуту отчаяния слова о «клочке бумаге», представив их как отношение «тевтонов» к любым международным договорам и обязательствам. С тех пор этой фразой принято клеймить всю политику и Второго, и Третьего Рейха.
«Германский ультиматум Бельгии, — отметил Полетика, — спас «миротворческое» лицо Грея в последнюю минуту». Значение нарушения её нейтралитета сильно преувеличено. Оно стало лишь предлогом для вступления Англии в войну, подействовав на министров, парламент и газеты. Это избавляет нас от необходимости рассматривать вопрос о том, насколько серьёзным с точки зрения международного права в 1914 г. было нарушение договора 1839 г., который никогда не представлялся на рассмотрение английского парламента, не был им ратифицирован и, следовательно, не имел для Лондона законной силы. Грей сослался на него, потому что ему это было нужно. Он сказал Бенкендорфу: «В Англии мы верим в святость трактатов (договоров. — В. М.). Если мы позволим нарушить хоть один там, где может действовать наше оружие, всё здание рухнет. Европа существует на основе договоров». На это Лютц резонно заметил, что Англия при Грее в одностороннем порядке не раз нарушала международные договоры, начиная с Мадридской конвенции 1880 г. о Марокко, причём без предварительного оповещения других участников.
