Первая мировая война - [25]
Е. Н. Трубецкой: «На горе Фавор избранные апостолы созерцают светлый лик преобразившегося Христа. А внизу, под горою, среди общего смятения «рода неверного и развращенного» скрежещет зубами и испускает пену бесноватый; и ученики Христовы «по неверию своему» бессильны исцелить его». Минувшей зимой посетители кинотеатров могли воочию убедиться, что на современном этапе подобной проблемы не существует. Монах Петр Мамонов изгонял демона из бесноватой Виктории Исаковой играючи, за пять экранных минут, а затем нес ее, блаженно размякшую, на руках по живописному снегу сквозь тонированный а-ля «Нейшнл джиогрэфик» соловецкий пейзаж. Просто, выгодно, удобно.
Через полгода в предельно ограниченный прокат вышел другой фильм об одержимой, немецкий, с субтитрами. Его героиня Михаэла не в состоянии дотронуться до распятия и четок, декламация молитв тисками сдавливает ее череп. Финальный титр сообщает, что после нескольких сеансов экзорцизма девушка умерла. Однако мы успеваем понять: тот, кто обитал в Михаэле, - не бес, а Бог. Вытесненный из присущих ему вещных атрибутов чьей-то поднаторевшей в манипуляторстве ладонью. Казенным ладаном.
Картина называется «Реквием». Основана на реальных событиях, случившихся в южногерманской глубинке 70-х, расчисленной, забутованной под завязку, зарегламентированной до удушья. Где в каждой комнате, каждой жилой емкости висит крест. Или, повторяя за Александром Блоком, - столетний, бедный и зацелованный оклад.
Впрочем, «нежилой емкости» будет точнее. Они там все нежилые.
Борис Парамонов
Мой Пугачев
Из книги «Матка Махно»
Рассказано у Цветаевой: Е. И. Дмитриева («Черубина де Габриак») была в молодости учительницей истории. Инспектор, посетивший училище, спросил у школяров: «Ну, дети, кто ваш любимый русский царь?» И школяры дружным хором: «Гришка Отрепьев!»
Потом (после Черубины) Дмитриева писала детские пьесы вместе с Маршаком.
Она умерла в 1928 году где-то в Азии, после чего в соавторах Маршака больше не числилась.
Я не хочу тем самым сказать, что Маршак самозванец.
Самозванец, если угодно, Пушкин. Это ведь он возвел Гришку в перл создания: идентифицировался с ним. То есть понял, что хватит трепать Парни.
Сложнее с Пугачевым, другим любимцем Пушкина. И не только в том смысле, что «душегуб». Но Гришка притворялся царевичем, а тот сразу объявился царем. То есть Пугачеву не надо было «расти». Вообще изначально не было «невинности», а сразу грех обмана. Гришка был органичен в своей роли, да и не роль это была, а призвание, врожденный дар. Гришка вундеркинд. Поэтому он ни в одной ситуации не смешон.
А в Пугачеве есть комизм. Гришка аж по-латыни умеет, а Пугачев письмо держит вверх ногами.
Вот тут и сказалась во всю мощь гениальность Пушкина: русский царь должен быть комичен. По-другому: сказочен. То есть добр - «отцовская фигура», но не устрашающая, а благоволящая, как в английских детских стишках. И эта интуиция у Пушкина идет от маски, личины, персоны, которую примерял Пугачев: царь Петр Федорович.
Петр-3.
Вот был подлинный русский царь, русская органика, архетип, символ, априори: царь-дурак. Только на такой высоте осуществляется мечта русского народа, сказывается сказочное его сознание. Сказывай, девушка, сказывай, милая, сказывай, сказывай, слушаю, слушаю.
Эрго: царь Берендей лучше, милостивей Матери-Весны. Пусть он не «дурак», но он бессилен против природы, против России.
Но Россия и сама, вне царей, не сильно способна к удержанию тронов: ее империя - Снегурочка.
«Оттепели» не выносит.
Расползается в грязь, в слизь, в английский ooze. Жидкач, диарея, понос в «подбрюшье» - в том, где Пугачев гулял с яицкими казаками, а теперь какой-то Арслан (?).
Если это и не «хорошо», то органично. Понос органичен. Пугачев и есть русский понос. То есть царь Петр Федорович - человек, устроивший на русском троне гениальный хеппенинг. В самом что ни на есть русском стиле, несмотря на голштинское происхождение и германофилию - так зловеще рифмуемую с позднейшей гемофилией в царской фамилии.
Николай Второй тоже ведь очень русский, но он викторианец, джентльмен и пр. Настоящий русский в славе и силе - шут.
Все мы, люди, лишь бубенцы на колпаке у Бога, сказал поэт.
«Все» этого не понимают, и русские не «все», но иногда и ярко.
Понимают, что и мрамор - слизь.
Пугачев, вслед за Петром-3, понял прерогативы власти: гуляй! И был ли тот дурачком? Прочитайте в мемуарах Дашковой, какие ему случалось делать реплики. Он был, если угодно, гений. Вроде Льва Толстого. Тот тоже ведь отрекся от престола, сбежал с трона.
И не забудем еще один жест: пожаловал вольность дворянству. Дурак дураком, но сдвиг произвел колоссальный, ход провиденциальный, не ход даже, а инстинкт, генетическая русская запрограммированность. И в той же манере: гуляй, ребята.
Это наше, отечественное, сужденное повторяться: хотя бы Горбачев-Ельцин.
Керенского считать не будем: интеллигент, либерал, западник. О его архетипе пускай нынешний Запад размышляет. (Солженицын о нем: арлекин, не по нашему кафтану.)
В совсем уж неожиданном месте - довоенной, то есть антисемитски не зажатой повести Л. Кассиля - открывается та же глубинная русская истина, устами младенца, как и положено. Дети врача играют: спрашивают пришедшего на прием царя: «Как трон?» (в смысле «стул»).
