Первая министерская (с иллюстрациями) - [63]

Но когда был поднят вопрос о том, что четвертого октября, в день рождения Игнатия Федоровича Марущука, следует преподнести ему какой-нибудь подарок, в классе дело не пошло гладко.

Усевшись на кафедре и прищурив правый глаз, Козявка заявил, что таким, как Марущук, он может послать только открытку с фигой.

— Ты болван, Козявка. Не понимаю, как у тебя хватает совести нести такую чушь перед всем классом! — возмутился Ливанов.

Козявка тяжело соскочил с кафедры, стукнул кулаком по доске и с необычайной для него экспрессией закричал:

— А как у тебя хватает смелости предлагать классу дарить подарки бунтовщику?

— Ты думай, о чем говоришь! — крикнул Андрей.

Матвеев по-кавалерийски — раз-два-три! — перепрыгнул через парту и, оказавшись на середине класса между Козявкой и Ливановым, закричал:

— Конечно, бунтовщик! А Мишка Гайсинский разве не бунтовщик? Бомбист, убийца! Ваш приятель!

— Если ты знаешь о Гайсинском хоть что-нибудь, кроме сплетен, то тебе стыдно говорить о нем такие вещи, — с места сказал Котельников.

— Если ты знаешь о Гайсинском все, то тебе должно быть стыдно за все наши порядки! — закричал, вскакивая, Берштейн.

— Обизвався козак на солодким меду! — осклабился Козявка.

— Кому и защищать бомбистов, как не тебе.

— Тебе, болвану, не втолковать такие вещи, — сорвался с места, весь встрепанный, Якубович, — но это, конечно, черт знает что, готтентотские нравы! Мальчика, подростка хватают, тащат в участок на другой день после того, как черносотенцы убили его отца и сестру. Перестрелять такую сволочь мало!

— Это кого перестрелять? Ты говори прямо! — закричал Козявка.

— Не виляй хвостом! — поддержал Матвеев.

— Кого? — спросил Якубович, выдерживая паузу. — Ты не знаешь кого, я бы не постеснялся тебе сказать, но, во-первых, считаю бесполезным, а во-вторых, желаю избавить тебя от необходимости сделать подлость, пойти и наябедничать директору.

— Трусите, подлецы! — обрадовался Козявка. — Все намеками. Смелости не хватает сказать честно. И какой ты мне товарищ?! Ты — враг.

Якубович уже не сдерживался:

— Ах, так?! Так я тебе скажу: всех твоих гадов, начиная…

Котельников усадил Якубовича на парту и плотно закрыл ему рот рукой.

— Ну вас к черту, тут с вами дел не оберешься. Довольно! Я вижу, нам не сговориться. Мы действительно не товарищи, а враги. Война — так война. Предлагаю всем порядочным шестиклассникам с Козявкой и его компанией не разговаривать.

— Плевать я на тебя хотел, — презрительно заявил Козявка. — Вам же хуже будет…

Со всех сторон к нему собирались «патриоты»: Матвеев, Казацкий, Салтан… Ободренный верностью друзей, Козявка подошел вплотную к парте Василия и дерзким тоном заявил:

— Я вот устрою заставу богатырскую у дверей класса, ты не выйдешь и не войдешь.

Котельников насупил резко выведенные черные брови.

— Что ж молчишь, смелости набираешься? — спросил Козявка.

Василий поднялся с парты и молча пошел к выходу.

Козявка схватил его за кушак и с силой рванул к себе. Металлическая перемычка на серебристой пряжке сломалась, и кушак остался в руках Козявки.

— Отдай! — резко потребовал Василий.

— Пойди возьми! — крикнул Козявка, бросая кушак в угол за доской, где стоял широкий мусорный ящик. Компания Козявки заржала.

Тогда Котельников сам шагнул к Козявке и схватил его за грудь. Козявка изогнул спину бугром и пытался поднять Котельникова и бросить на парту.

Борьба длилась недолго. Васька железной хваткой схватил Козявку накрест и упорно, по-бычьи начал ломать тугую Козявкину спину. Весь класс замер. Никто не посмел броситься на помощь товарищам.

Козявка рывками пытался сбить Котельникова с ног. Но Васька стоял крепко. В злобе Козявка схватил его за подбородок, оставляя на щеке царапины.

Друзья Котельникова закричали:

— Неправильно, неправильно!

Но Василий, не обращая внимания на боль, гнул и гнул врага, и вскоре стало ясно, что Козявка выдыхается. В неистовой злобе он впился зубами в Васькино плечо, и тогда Котельников, спружинившись, рывком бросил Козявку на пол.

Только тогда налетели на борющихся одноклассники и растащили их в разные стороны.

Глава двадцать вторая

Отгорели пожары, прошли городскими улицами печальные кортежи, похороны жертв, и память о погромах стала в стороне от житейского пути школьников, одетых в форму Первой министерской гимназии.

Но события в стране разворачивались, как пружина, освобожденный конец которой со свистом сечет воздух и больно бьет зазевавшихся.

В Одессе гремели пушки «Светлейшего князя Потемкина»; в Маньчжурии закончилась неделя на Шахе; Теодор Рузвельт, президент, банкир и охотник, готовился решать спор русского царя и японского микадо; Москва щерилась рабочими баррикадами, и эти бури большого житейского моря приходили в тихий город на Днепре, волнуя и его прикрытую провинциальной глушью заводь.

В гимназии сначала побеждали семиклассники. Они аккуратно каждый день украшали цветами портреты царя в актовом зале. В церкви на молебнах, на молитве они нарочито громкими голосами отчеканивали: «Благо-вер-но-му им-пе-ра-то-ру на-ше-му!..» Они носили в петлицах георгиевские ленточки, участвовали в монархических манифестациях и писали на стенах, главным образом, в уборных: «Да здравствует самодержавие!» и «Бей жидов!»