Первая министерская (с иллюстрациями) - [58]

Миша отчетливо представлял себе каждую щель подгнившей тяжелой веранды, растрескавшиеся деревянные колонны, по которым побежит огонь, зеленую крышу, абрикос — дуплистое дерево, посаженное еще дедом Козявки, зеркальные окна, белую дверь, стекла которой треснут и рассыплются от жара выпущенного на волю пламени…

На придорожной траве серебрились капли росы. Чертополох лез из канавы на дорогу. Поле уходило вдаль и куда-то вниз, а Миша бежал, не чувствуя тяжести в ногах, словно сделал он несколько шагов, а не много километров.

И вот уже поворот, и вот избушка сторожа, и липовая аллея, которая ведет в усадьбу.

Большая красивая луна встает над деревьями… Но ведь луна только что светила мертвым светом в окно их маленького дома! Она плыла над Днепром. Когда же она успела обойти небо и спуститься к горизонту? Миша остановился. Нет, вот она, луна, — она высоко, почти полным кругом, как разрезанное яблоко. Нет, это не луна поливает усадьбу потоками кровавого закатного цвета. Это тоже как зарево пожара!

Миша зашагал в поле, и старые липы отступили и открыли перед ним горизонт.

Нет сомнения, это горит Отрадное! Значит, кто-то раньше Миши подложил сено под высохшие доски веранды и метнул туда пламя.

Большой алый язык вырвался и поднялся над домом. Метла черного дыма прошла по небу. За нею другая, третья. Лепестками живого оранжевого цветка поднялись языки пламени, и в огромной чаше его утонул силуэт помещичьего дома.

Миша опять пошел к дороге.

Теперь колени его налились свинцом. Ботинки стали пудовыми.

От Отрадного неслись крики — смятый расстоянием гомон толпы.

По дороге раздался топот. Карьером несся к усадьбе драгунский патруль. Лошадь передового всадника шарахнулась в сторону, поравнялась с Мишей.

— Черт! — выругался всадник и хлестнул коня нагайкой.

— Стой! — поднял он руку.

Патруль стал, кавалеристы окружили мальчика.

— Ты откуда? — злобно спросил вахмистр. Миша молчал.

— Ты что, хозяйский, что ли?

Несколько всадников спешились и стали в упор разглядывать гимназиста.

— Какой хозяйский? Жидок! — сказал один из них и презрительно сплюнул.

— Да ты что молчишь все? Языка лишился? — закричал вахмистр.

— Гляди, а у его в руках спички! Може, он и поджогу устроил?

— Гм, — сообразил вахмистр. — Ну-ка, катай с нами, паренек. Там разберемся!

Миша молча, покорно пошел к Отрадному.

Глава двадцатая

Медленно, как журавли в высоком небе, тянутся дни занятий, и легко, как ласточки, пролетают дни каникул. Обласканные солнцем, пахнущие ягодами и смолистой хвоей — были и нет их, и в молодой забывчивой памяти ничего не осталось, только солнце, стоящее над колосистым полем, только днепровские волны да колыхание цветущих садов.

Еще до акта гимназисты группами слонялись по вновь отремонтированным коридорам, говорили свободнее, чем обычно, читали вслух газеты и даже задавали педагогам вопросы из области политики.

В обширной гимназической уборной стояло небывало густое облако папиросного дыма, и сторожу Василию не дали даже закрыть дверь в шинельную. Гимназия по-своему учла дух вольности и протеста, реявший над всей страной.

Директор начал речь сдержанно. Говорил, что страна переживает тяжелое время, но что гимназистам нужно учиться. Намекнул, что именно теперь родине особенно нужны полезные, культурные граждане, и потому молодежь обязана относиться к занятиям еще более внимательно, чем раньше.

— Вот лисица! Кто бы сказал? — говорили в коридоре. — Откуда такие дипломатические способности? Речь на всякий вкус подходит — и нашим и вашим.

— А кто это «ваши»?

— А вы за кого, товарищ?

Слово «товарищ» заменило прежнее церемонное слово «коллега».

Впрочем, все знали, что в гимназии готова разгореться война.

— Ты слышал, — спросил Ливанов, — какая стычка была на днях между семиклассниками и восьмиклассниками?

— Слышал и удивляюсь, как это так случилось, что в одном классе все черносотенцы, а в другом все либералы?

— Ничего странного нет. В шестом классе кто коноводил? Карпов. Хулиган, человек некультурный. Метит в юнкерское и настроен так же, как наш Матвеев. Затем сын Кулеша. Кем же ему быть, как не черносотенцем? Яблочко от яблоньки!.. Затем Белькин, сын капитана, военщина. Затем попович Архангельский. Чем не букет? А остальные плетутся за коноводами. А в седьмом классе — там грабарских сынков ни одного, все больше интеллигенции. Затем Вишневский — это ведь голова! Он давно политикой занимается. Его даже из гимназии хотели выгнать. Стихно и Козловский — из крестьян — это друзья-товарищи. Соломон Коган, их три брата; Соломон — младший, а старшие все с головой в политике. Так оно и складывается.

Десятого августа без четверти девять гимназисты парами, класс за классом, двинулись в нижний зал на общую молитву.

Директор опять поздравил всех с началом занятий и сразу повел речь о дисциплине. Заявил, что за лето гимназисты распустились, и в конце уже грозным голосом потребовал, чтобы летние вольности были немедленно забыты. Наступает учебный год, надо заниматься!

— Нарушения дисциплины я не по-тер-плю! — раздельно и внушительно закончил он свое слово.

Гимназисты пропели молитву. Новоиспеченные шестиклассники прислушивались к голосам товарищей. Недавние альты старались брать теноровые ноты, безголосые неуклюже басили, приставив для звучности руку ко рту, и посматривали на соседей вопросительно: дескать, не заметил ли, какую я ноту отхватил?!