Первая красотка в городе - [70]

Потом я пошел и поставил на ВЕЗУНЧИКА МАКСА. Причем шутки ради взял 2 двухдолларовых билетика на победителя.

Забег на милю и одну шестнадцатую. И финиш — как кавалерийский натиск. У ленточки оказалось чуть ли не 5 лошадей сразу. Мы подождали результатов фото. ВЕЗУНЧИК МАКС бежал под номером 6. Тут вспыхнул номер победителя:

6.

Господи боже ты мой милостивый. ВЕЗУНЧИК МАКС.

Мадж обезумела, тискала и целовала меня, прыгала вокруг.

Она тоже купила себе лошадку. Та поднялась до десяти к одному. Оплачивалась $ 22,80. Я показал Мадж лишний билетик на победителя. Она заорала. Мы вернулись в бар. Там по-прежнему наливали. Мы еле успели взять себе по стаканчику, как они закрылись.

— Пускай очереди схлынут, — сказал я, — а там и мы обналичимся.

— Тебе нравятся лошади, Гарри? — спросила Мадж.

— Их можно, — ответил я, — их определенно можно побить.

И мы стояли с запотевшими стаканами в руках и смотрели, как толпа ломится по тоннелю к стоянке.

— Ради бога, — сказал я Мадж, — подтяни чулки. Ты похожа на прачку.

— Ой! Прости, папочка!

Она наклонилась, а я посмотрел на нее и подумал: скоро я смогу позволить себе чего-нибудь получше.

ага.

Изверг

Мартин Бланшар был дважды женат, дважды разведен, а сколько раз сожительствовал, он и счет потерял. Сейчас ему стукнуло сорок пять, он жил один на четвертом этаже малосемейки и только что потерял свою двадцать седьмую работу из-за хронических прогулов и общего отсутствия интереса.

Жил на чеки по безработице. Желанья его были просты: ему нравилось как можно чаще напиваться — в одиночестве, — спать допоздна и сидеть в своей квартире — тоже в одиночестве. Еще одна странность Мартина Бланшара заключалась в том, что одиноко ему никогда не было. Чем дольше он мог пребывать в разлуке с человечеством, тем лучше себя чувствовал. Все браки, сожительства, перепихоны убедили его, что сам по себе половой акт не стоит того, чего женщина требует взамен. Теперь он жил без женщины и часто дрочил. Образование его завершилось в старших классах, но когда он слушал радио — это была его самая тесная связь с миром, — предпочитал симфонии, желательно Малера.

Однажды утром он проснулся довольно рано — около 10:30, — проведя ночь за киром по-тяжелому. Спал в майке, трусах и носках; выбрался из довольно грязной постели, вышел на кухню и заглянул в холодильник. Повезло. Там стояло две бутылки портвейна, а портвейн — вино не из дешевых.

Мартин сходил в ванную, посрал, поссал, вернулся на кухню и откупорил первую бутылку портвейна, нацедил себе добрый стакан. Потом сел за кухонный стол — из-за него открывался отличный вид на улицу, в северном направлении. Стояло лето, жаркое и ленивое. Прямо под окнами находился домишко, где жила пара стариков. Они уехали в отпуск. Хоть домик и маленький, перед ним расстилался длинный и обширный газон, ухоженный, весь такой зеленый. От его вида в Мартине Бланшаре разливался странный покой.

Стояло лето, дети в школу не ходили, и Мартин, рассматривая длинный зеленый газон, прихлебывая хороший остуженный портвейн, заметил эту маленькую девочку и двоих мальчишек: те играли в какую-то игру. Стреляли друг в друга, что ли. Пух! Пух! Девочку Мартин узнал. Она жила во дворе через дорогу с матерью и старшей сестрой. Мужчина в семье либо свалил, либо умер. Девчонка, заметил Мартин, была оторви да выбрось — вечно норовила то язык кому-нибудь показать, то ляпнуть гадость. Он понятия не имел, сколько ей лет. Где-то между шестью и девятью. Он безотчетно следил за нею пол-лета. А когда проходил мимо по тротуару, всегда казалось, что она его боится. Пот этого он никак не понимал.

Наблюдая, он заметил, что одета она в какую-то матроску, беленькую, а поверх, на лямочках — очень коротенькая красная юбочка. Когда девочка ползала по траве, эта коротенькая красная юбочка — если ее можно так называть — задиралась, из-под нее виднелись очень интересные трусики, тоже красные, но бледнее юбочки. И на трусиках располагались рядами такие красненькие рюшечки.

Мартин встал и налил себе выпить, не отводя взгляда от этих трусиков, а девочка все ползала и ползала. Хуй его отвердел очень быстро. Он прямо не знал, что делать. Покрутился по кухне, вывалился в гостиную, затем снова оказался на кухне — смотрел. Ах эти трусики. Ах эти рюшечки.

Господи Иисусе Христе под голым солнцем, это невыносимо!

Мартин налил себе еще полстакана, залпом выпил и посмотрел в окно снова. Трусики выглядывали еще сильнее, чем раньше. Господи!

Он вынул из трусов хуй, поплевал на правую ладонь и начал его натирать. Боже, как прекрасно! Ни одна взрослая женщина никогда его так не возносила! Хуй его стал тверже прежнего, лиловый, уродливый. Мартин будто проник вовнутрь самой тайны жизни. Он оперся на оконную сетку — отбивал и стонал, но не отрывал глаз от этой попки в рюшечках.

И тут же кончил.

По всему кухонному полу.

Мартин сходил в ванную, отмотал туалетной бумаги, протер пол, скомкал склизкую гадость и смыл в унитаз. Затем сел. Налил себе еще.

Слава богу, подумал он, все закончилось. С глаз долой, из сердца вон. Я опять свободен.

По-прежнему глядя на север, он рассматривал Обсерваторию Гриффит-парка среди сине-лиловых Голливудских Холмов. Славно у него тут. Красиво. В двери никто не ломится. Его первая жена говорила, что он просто невротик, а не псих. Ну и к черту его первую жену. Всех жен к черту. Теперь он платит за квартиру, и люди его не трогают. Он по чуть-чуть прихлебывал вино.