Перуновы дети - [12]

Хозяйственный Игнатий разыскал в подвале сухие коротенькие дрова для ванной и затопил титан. Обогревательные трубы были целы, и скоро по ним поднялось, разливаясь, блаженное тепло. Изенбек, Словиков, а за ними остальные офицеры с несказанным удовольствием помылись в княжеской ванной, сменили нательное бельё.

Несколько солдат собрали в гостиную все более-менее целые кресла, столы, стулья и кучу прочего барахла, половину из которого Словиков приказал убрать вон.

Игнатий стал разжигать камин, у которого были разбросаны опять-таки останки книг, бумажные свёртки, какие-то пергаментные листы без обложки, деревянные ручки от кресел и стульев и просто мусор. Намётанный глаз Изенбека приметил среди хлама кончик уже знакомой по библиотеке дощечки.

Страшно подумать, сколько бесценных вещей могла поглотить разинутая пасть камина, в том числе и эти дощечки. Изенбек взял в руки и снова стал рассматривать странную находку. Чудо, что эти дощечки дождались его.

Рядом с уже гудящим камином присел Словиков, тоже взял «курьёзу», повертел, погладил по истрескавшейся поверхности, на которой ещё кое-где сохранилось покрытие, похожее на лак или воск. Против обыкновения он не подтрунивал и ничего не комментировал своими колкими замечаниями.

– Игнатий, – спросил он, – а скажи-ка, братец, что это за дерево?

Вестовой, ещё раз взглянув на дощечку, ответил:

– Трудно определить, ваше высокородие, дюже старые доски, все шашелем поточены, внутри гниль да труха, они и на растопку не годятся, потому и валяются…

– Как думаете, Фёдор Артурович, что это за письмена такие? – поинтересовался Словиков.

– Не знаю, может быть, древний чешский язык, или сербский, во всяком случае, мне кажется, что здесь есть что-то славянское, – ответил Изенбек.

Он велел Игнатию взять эту дощечку, а также все, рассыпанные у камина, и ещё несколько показавшихся интересными манускриптов, писанных красными чернилами на тонком пергаменте, и сложить в другой морской мешок.

– Береги их, – сказал он вестовому, – как зеницу ока! Если что случится, все чемоданы мои можешь бросить, но за эти мешки головой отвечаешь!

Солдат ушёл, Изенбек вновь повернулся к Словикову.

– Я читал у Карамзина, – продолжил он мысль, – что у дохристианских славян-язычников были надписи на идолах и календари на двенадцать месяцев, значит, они читать, писать и считать ещё тогда умели? – закончил он вопросом, обращённым больше к самому себе и, пожалуй, впервые задумался над этим.

– Цареугодник он, ваш Карамзин, всех монархов воспевает, начиная с Рюрика!

– А вы, как бывший социалист, царей не жалуете, – улыбнулся Изенбек, вытирая платком испачканные пылью пальцы. Говоря это, он имел в виду юношеское увлечение Словикова социал-демократическими идеями, когда он был однажды арестован за участие в студенческих выступлениях и чтение нелегальной литературы. Только содействие высокопоставленных родственников и хорошо отлаженный механизм мздоимства у чиновников спасли Словикова от тюрьмы. Однако, как всякий интеллигентный человек, он был шокирован жестокостью и почти первобытной дикостью последовавших перемен. Революция, её методы не вызывали ничего, кроме омерзения. Поэтому Словиков продолжал развивать свою идею постепенных демократических преобразований – единственного, по его мнению, верного пути, по которому должна была в своё время пойти Россия.

– Не жалую, и не скрываю этого, вы же знаете, – упрямо мотнул он головой. – Я уверен, что если бы наш славный самодержец послал к чёрту дармоедов из окружения, раздал бы крестьянам землю, а умным людям дал возможность применить свои идеи, а то у нас такие только горе от своего ума имели, то не командовал бы сейчас Фёдор Артурович Изенбек артдивизионом, а писал бы картины, занимался историей, доски вот эти, к примеру, расшифровывал, царская семья не была бы расстреляна, а хозяин нынешнего имения не лишился бы жизни, зарубленный собственным пьяным кучером…

– Кучером? – поднял бровь Изенбек.

– Местные поговаривают, что верховодил здешним бунтом бывший княжеский кучер Стёпка.

При упоминании о кучере Изенбеку отчего-то вспомнилась обратная сторона меню в поваренной книге: «Выдать людям…: полселёдки и стакан кислой капусты». «Пожалуй, – подумалось ему, – здоровому кучеру маловато было такого завтрака. Так что же, – сразу возникла вторая мысль, – кормить его трюфелями?» Перед внутренним взором предстала картина: нечёсаному мужику в мятой рубахе подают трюфеля и прочую изысканную снедь, и он с громким чавканьем поглощает всё это, запивая рыбу красным вином, а мясо – шампанским, наливая его в стаканы. Эта сцена вызвала улыбку: кислая капуста, селёдка и кучер – нормальное сочетание, а вот трюфеля и кучер – не лезло ни в какие ворота. Разве грубые мужики могут понять тонкость изысканных блюд или оценить букет французских вин? На это способны только люди высокого сословия, дворянской, княжеской крови. А мужицкой натуре в самый раз селёдка с капустой…

– А знаете, господа, – повернулся Изенбек к собравшимся офицерам, сидевшим и курившим в креслах, – в древней летописи Нестора говорится, что князя Глеба тоже собственный слуга зарезал, только он повар был…