Перстень вьюги - [55]

Трескунов бдительно следил за ее «развитием»: кое-что одобрял, кое-что решительно отвергал. Но она постепенно убеждалась в том, что он человек недалекий, ему не дано мыслить крупными категориями. Его одобрения и отрицания ровным счетом ничего не значили. Но он ходил в руководителях, пользовался незаслуженным авторитетом у других геологов. Возможно, имел значение его солидный внешний вид. А возможно, он просто умел ладить с начальством; любил говорить:

«Я геолог старой школы. Ни в какие эвристические методы я, разумеется, не верю. Но я всегда готов поддержать тех, кто дерзает. Не ошибается только тот, кто ничего не делает».

— Вот потому-то он и не ошибается, — злился Геннадий Гаврилович. — Он ни черта не делает. Он, видите ли, поддерживает тебя. А его самого никакими подпорками не поддержишь. У него «теория вползания в науку на брюхе».

Конечно, Сергей Сергеевич не был геологической звездой первой величины. Даже в двадцатые величины его трудно было зачислить. Но он умел хорошо интерпретировать чужие мысли. Своих мыслей у него, собственно, как она знала, и не было. Он жил кое-каким капитальцем — былыми поездками в дальние экспедиции, встречами с выдающимися геологами, которые, возможно, всерьез его и не принимали, но вынуждены были в силу обстоятельств общаться с ним. Одним словом, с миру по нитке. Студенты к его лекциям относились равнодушно, но, зная, что на экзаменах он лютует, старались не пропускать его занятий и не давать ему вслух нелестных оценок. Звали его за глаза «зубробизоном». Наверное, от слова «зубрить».

Потом она решила изложить свои соображения в отдельной книжке, у нее появились также новые идеи по поводу уточнения термина «кимберлит», а также эффективного поиска трубок взрыва и новых промышленных алмазоносных районов. Кое-что удалось напечатать в обход Трескунова в Москве, ее статьи были встречены с большим вниманием. Трескунов сердился.

«Не растрачивайте себя на статейки: поторопитесь с книгой. А в печати пока выступать не советую».

Тогда показалось, что он желает ей только добра. Теперь, после слов мужа, она взглянула на все по-другому: а вдруг Трескунов в самом деле приберегает ее идеи для своей диссертации? Или же хочет пристроиться в соавторы? Потом Трескунова будут считать главным автором, а ее — помощницей, соавтором.

Разумеется, думать так у нее не было оснований: не может же Сергей Сергеевич пасть так низко?! Хотя если версия мужа с пропажей алмаза не выдумка, то…

Слова Геннадия Гавриловича вселили в нее глухую тревогу. Да, в ловкости Сергею Сергеевичу не откажешь. А история с пропавшим алмазом так и осталась непроясненной… Где-то ее алмаз бродит по свету, переходя из одних грязных рук в другие…

— Иногда мне кажется, что я с самого начала допустила какую-то ложь, предала мечту, — сказала она неожиданно. — Будто бы пошла на сговор с Трескуновым и с тобой против мечты… Я не должна была выходить за тебя замуж!

Он встрепенулся.

— А я-то тут при чем? Я всегда хочу тебе только добра. Не забывай все-таки, что ты инвалид, или инвалидиха, и я стараюсь всячески оградить тебя от стрессов, создаю тебе условия для жизни и для работы. Помнишь, я был против твоей поездки в Сибирь? Ты настояла на своем. А чем все кончилось? То-то же! Должно процветать тепло добра, как утверждают современные гуманисты, или, может быть, по масштабам вашим я недостаточно красив, как поют в электричке алкоголики? Угомонись ты наконец, а то пожалуюсь в ООН! Как говорит Трескунов: благоразумие — путь к успеху.

Он всегда отделывался шуточками подобного рода, и вызвать его на серьезный разговор было почти невозможно.

«Не уважает он меня… — подумала она без всякой досады. — А за что меня уважать?!»

«Голос рассудка», который звучал в словах мужа и Трескуновых, всегда охлаждал ее самые дерзновенные замыслы. И каждый раз она убеждалась, что они по-своему правы. Однажды она настояла на своем и отправилась в Сибирь. Оттуда ее пришлось срочно вывозить на вертолете. Врачи пригрозили: ампутируем руку!

Может быть, в самом деле она уже отвоевалась и пора перейти на оседлость, занять кафедру, которую вот уже четвертый год предлагают в другом институте, и тем самым выйти из-под сомнительной опеки Трескунова? Разве муж не желает ей чисто по-человечески добра и разве он повинен в том, что оказался не дерзновенным искателем, а посредственностью? У каждого есть свой потолок. Даже световой луч не может преодолеть кривизну пространства… Наверное, все не задалось с самого начала, и некого винить в этом… Только себя… Если сама сидишь на мели, не нужно думать, будто жизнь измельчала.

С некоторых пор она пыталась осмыслить себя, свою работу, окружающую обстановку. Нет, ее боевые заслуги все же не забыты окончательно: каждый год в День Победы ее просят выступить перед студентами, и она выступает, рассказывает о том, как воевала. Старается, чтобы разговор с молодежью был задушевным. Считали, что у нее это получается. Но после одного случая она стала отказываться от выступлений. Участников войны пригласили во Дворец культуры крупнейшего завода, а среди них — и ее. Но устроители вечера перестарались: стремясь развлечь публику («чтоб не разбежались», как ей объяснили), выступления маршалов и генералов разделили сольными номерами певцов, балерин, декламаторов. Может быть, в самом деле получилось «не скучно», но она поднялась и ушла. Когда ее пытались вернуть, резко сказала: «Мы — не эстрадные артисты. Мы — солдаты. А кому скучно слушать нас, пусть идут на концерт, а не на вечер боевых воспоминаний».