Перстень вьюги - [45]

Он припомнил себя босоногим мальчишкой, шлепающим по воде. Тогда все казалось сверкающим: и Волга, и небо, и горы. А ночью звездное небо напоминало цветущий вишневый сад — оно казалось усеянным белыми цветами. На баржах лежали рябые арбузы необыкновенной величины. В сияющую даль, куда-то к морю, уходили белые пароходы. У него имелось заветное местечко на песчаном островке. Туда он уплывал от шумных пляжей, часами жарился на солнце и думал. О чем? Сейчас не мог бы сказать, о чем. Но он любил думать. Он пытался понять окружающий мир. И из своего познания постоянно складывал свой собственный мир — величественный и прекрасный. Он любил блеск мысли, ее красоту и четкость. Да, он носил в себе целый мир, неведомый и недоступный, по сути, никому. Ему нравился афоризм Льва Толстого из его «Дневника молодости»: «В мечте есть сторона, которая выше действительности. В действительности есть сторона, которая выше мечты. Полное счастье было бы соединением того и другого». Он искал этого счастья, а Наташе говорил, посмеиваясь: «Мне это изречение почему-то напоминает синусоиду».

В блокнотике оставался еще один чистый листик. Дягилев написал: «Я люблю тебя! Верю в твою алмазную мечту…»

И теперь, когда Дягилев словно бы отторгнул себя от всего живущего, он по укоренившейся привычке стал фантазировать.

Мозг требовал отдыха, отвлечения от реальной жизни, наполненной беспрестанной опасностью.

Представьте себе, что в конце концов найден тот таинственный фактор, который даже в земных условиях может замедлять ход времени. Производится небывалый эксперимент. Он называется — бессмертие! Человечество указало на Дягилева. Ведь он как-то причастен ко всему и, кроме того, вызывался сам. Привычка вызываться, идти добровольно. Мартин Лаар, посмеиваясь, говорит: «Теперь-то получишь бронь… на века!» Тут же Наташа Черемных. Нет, она не отговаривает. Ее любовь выше эгоизма. Она понимает, что кто-то должен идти добровольно. Ведь любовь должна измеряться световыми годами. Если бы человек каждый день, каждый час не шел навстречу неведомому, разве он заслуживал бы большой любви? «И через миллионы лет я буду любить тебя!» — говорит он, хотя и не следовало бы в этот высокий момент произносить банальных фраз. Но люди почему-то даже на краю гибели стремятся уверить друг друга в преданности. Преданность согревает и даже самые большие жертвы делает осмысленными, нужными. Есть красота и в ненужном подвиге капитана, не покидающего мостика до смертельного конца, если судно всего-навсего врезалось в айсберг.

И вот он, Дягилев, стоит под прозрачным куполом, отгороженный от всего человечества силовыми полями необычайных свойств. Мелькнула искоркой Наташа — и ушла в небытие, ушли в небытие тысячи других. Перед взором Дягилева сменяются поколения людей, возникают и разрушаются одряхлевшие здания невиданной красоты, земля расцветает радугой непонятного волшебства — и уже не понять, не осмыслить, что происходит на планете. Может быть, каждый стал творцом, протянул руку в самые отдаленные углы Вселенной. Проходят мудрые юноши и девушки, забывшие о войнах и страданиях. Им все доступно. С удивлением и боязливым почтением смотрят они на одинокую застывшую под куполом фигуру «оттуда», из тех времен. Дягилев пригвожден к своему пьедесталу и будет стоять вечно, околдованный силовыми полями. На грани жизни и небытия. Ему хочется крикнуть: «Снимите, снимите путы времени! Я не хочу такого бессмертия. Я хочу двигаться, работать, быть с людьми… Я — не статуя, не памятник прошлым векам, а живой, как вы!» Но крик отчаяния дойдет до людей лишь через тысячелетия. Дягилев не может пошевелить рукой, повернуть голову, спрыгнуть с пьедестала и в ярости обрушить удары на призрачную стену, отгородившую его от мира. И ему начинает казаться, что все древние статуи, скульптуры, колоссы, высеченные в скалах, сфинксы и лежащие каменные Будды — это закованные временем живые существа. Им захотелось познать нелепое бессмертие…

— Я не хочу! — произнес он вслух, стараясь пошевелить пальцами, стряхнуть оцепенение.

Кто-то легонько коснулся его плеча. Линда! Дягилев смущенно протер глаза.

— Я, кажется, задремал.

— А я вас искала. Думала, там, в пещерах… Вы сегодня вечером уходите в бухту Синимяэд?

— Да.

— А мы ведь с вами уже бывали в той бухте! Помните? Шторм загнал нас туда. Правда, тогда там не было склада. Там ничего не было, кроме скал и моря. Вам известняковые напластования напоминали плитки шоколада. Нас промочил дождь, и мы, как щенята, сидели, прижавшись друг к другу.

— Возможно. Что-то такое в самом деле было.

— А однажды море сияло. Мы под вечер вышли к дюнам. И вы тогда что-то хотели мне сказать. Что-то очень важное… Но так и не успели. Я убежала.

— И показала мне язык. Он у тебя был розовый и острый. Ты им доставала до кончика носа, и я всегда удивлялся.

— Нам нужно о многом поговорить. Так, чтобы никто не слыхал… Никто, никто…

Голос был тихий, волнующе многозначительный.

— А почему партизаны называют тебя Вене? — спросил он.

— Кличка. «Вене» — значит «Русская». Так зовут меня. Может быть, потому, что я из Ленинграда. Я знаю тут одну пещеру, где никто, кроме меня, не бывал. Туда никто никогда не заглядывает. Когда мне все надоедают, я ухожу в пещеру и сижу одна в полной темноте. Вход в нее скрыт каскадом воды. Там белые гипсовые цветы. Все собиралась показать вам… Идемте, пока все спят!..