Перстень Люцифера - [18]

Краули и в дальнейшем не обходил вниманием своего протеже. Этот «международный прохиндей», по определению Кортун-Белоэерского, сразу же понял, какую выгоду можно извлечь из близости Филиппа к царю, и организовал своеобразное коммерческое предприятие. Полученную от Филиппа информацию — военную, политическую и экономическую — Краули ухитрялся продавать сразу нескольким покупателям.

Для пересылки за границу секретных материалов он создал в Гельсингфорсе «почтовый ящик». А позднее, используя свои связи среди масонов, организовал «почтовый ящик» и в Киеве.

Все это имело для Ярового исключительно важное значение. Он уже знал, что основной узел задуманной им операции будет завязываться в Киеве, где безмятежно проводил свой отпуск, скорее всего бессрочный, бывший обер-церемониймейстер двора его величества, директор Эрмитажа граф Дмитрий Иванович Толстой и куда в самое ближайшее время должен был прибыть, судя по стокгольмскому письму, шпион и международный авантюрист Ковильян-Корзухин.

Глава VI

На следующий день после разговора с Кортун-Белозерским Яровой выехал в Москву.

Посещение ВЧК мало что дало. Здесь знали Ковильяна-Корзухина как сотрудника германского посольства и одного из участников тайных переговоров немцев с контрреволюционным подпольным «Правым центром». Но этим сведения о нем и ограничивались. Работы в ВЧК хватало и без Ковильяна-Корзухина.

Несколько больше Яровому повезло в Московском уголовном розыске, где он довольно быстро вышел на нужного ему человека — субинспектора Волкова, служившего до революции в сыскной полиции, щеголеватого, с аккуратно подстриженной щеточкой усов.

— Помню этого господина и даже очень хорошо-с,— сказал он, выслушав Ярового.— Мы его на основании логики установили. Как? А вот так. Революция, ведь она не только, скажем, на честных людей, но и на мазуриков воздействие оказала. Вор у нас нынче избалованный пошел, разборчивый: не все берет, что плохо лежит. Одно подходит — другое нет. Золотишко, к примеру, возьмет, камушки — возьмет, деньжатами не побрезгует, одеждой, обувью. А предметы изящных искусств — миль пардон! От картин и бронзы рыло воротит. Почему? А потому, что не дурак. Куда ему, скажите на милость, девать картины, скульптуру. бронзу и прочие атрибуты? Нет покупателей, повывелись. Одни на юг подались, другие — за границу, третьих ЧК на «луну» отправила. Так что мы таких краж в текущем восемнадцатом году вроде бы и не имеем. И вдруг, на тебе — одна кража картин, другая, третья... Анекдот! Вот и забрало меня любопытство: что за глупый домушник-интеллигент на мою голову объявился? Что за гастролер в Москву белокаменную прибыл? Покрутил своих ребят, повертел, кому хвост прищемил, кому руку — заговорили. И вовсе, говорят, не гастролер и не интеллигент, а ваш старый крестник, Борис Кузьмич,— Васька Дубонос. — «Васька?» — «Васька».— «Дубонос?» — «Дубонос».— «А не врешь ли, сукин сын?» — «Век свободы не видать!» Что тут будешь делать? Стали вылавливать Ваську. Выловили, спеленали. «Ты?» — спрашиваю. «Я»,— говорит. «Свихнулся?» — спрашиваю. «Никак нет,— говорит,— сызмала ко всяким художествам слабость имею».— «Что ж ты,— говорю,— шесть лет по квартирам кадрили танцуешь и все мимо изящных искусств протанцовываешь, а на седьмой год вдруг в Рембрандты подался?» Жмется, несуразицу несет. Но куда денешься? Раскололся. В аккурат на две половинки. Оказалось, наводчик у Васьки завелся. Вот этот самый господин. Он, значит, Дубоносу квартиры для поживы указывал, а потом ворованное покупал. По дешевке, понятно, покупал, но Васька-то небалованный, непривычный к большим кушам, крохобор.

Ну, на наводчиков статья соответствующая у нас имеется. И на скупщиков краденого имеется...

Квартиру этот господин на Покровке снимал, у госпожи Усатовой. Ничего такая дамочка, в самом соку, в последней стадии зрелости — и на взгляд, и на ощупь. Ничем бог не обидел: и рожица смазливая, и бюст по первому разбору — рюмку с водкой поставишь, не опрокинется, и за словом в карман не полезет. Как потом я узнал, не только квартирной хозяйкой она для него была. Ну, это ихнее дело...

Заявились мы к нему с обыском. Не пускает. Я, говорит, датский подданный.

«А датским подданным,— спрашиваю,— наводкой и скупкой краденого дозволено заниматься?»

Я, говорит, Ленину и Троцкому жаловаться буду.

Это, отвечаю, пожалуйста. Хоть Предсовнаркому, хоть Наркомпроду. Кому хочешь, голубчик, жалуйся. На это у нас теперь полная свобода. А дверь, будь любезен, открывай, а то взломаем. Открыл. Понял, что деваться некуда: Ленин и Троцкий далеко, а мы — рядом.

Произвели у него обыск. Персидскую бронзу из собрания Халатова изъяли, шесть картин, этюды всякие, рисунки, скульптурки и вот это...

Субинспектор покопался в заваленном папками громоздком шкафу и положил перед Яровым плотной бумаги конверт.

— Если желаете, можете взять.

— А что здесь?

— Фотографические карточки его — и приличные, и не очень, вырезки из газет...

— Ну что ж, пригодится,— сказал Яровой, запихивая конверт в портфель.— Расписку вам написать?

— Пустое,— махнул рукой субинспектор.— Конверт-то у нас случайно завалялся, забыл выбросить.— Волков не дурак поговорить, явно стосковался по благодарному слушателю, а Яровой в этом смысле был безупречен, и субинспектор просто жаждал доставить ему удовольствие.