Перстень Люцифера - [10]

— Я бы так не сказал, господин капитан...— замялся Барк.

— Вон как? — немного преувеличенно удивился Юрберг.

— Я отмечал в акте травму в области затылка...

— Помню.

— Так вот, механизм ее возникновения...

— Но это повреждение вполне могло быть и посмертным, например, от удара багром, когда труп извлекали из воды,— возразил Юрберг.— Ведь вы, насколько я понял, высказываетесь по этому вопросу весьма предположительно, не так ли?

— Вы правы,— согласился врач.— Но в совокупности с другими обстоятельствами...

— Что вы конкретно имеете в виду?

— Трудно предположить, чтобы человек, даже в сильной степени алкогольного опьянения, решил вдруг ночью в одежде поплавать по озеру. Еще труднее представить, что его угораздило свалиться в воду и тут же утонуть. Ведь ему для этого следовало вначале вскарабкаться на парапет.

— А вы часто пьянствуете, господин Барк?

Полицейский врач был явно шокирован.

— Я член общества трезвости и за последние двадцать лет ни разу не прикоснулся даже к пиву.

Юрберг улыбнулся.

— Горжусь знакомством с вами, господин Барк. Это поистине прекрасно — прожить жизнь с незатемненным сознанием. На вашей стороне все преимущества... кроме одного: вам трудно проникнуть в ПСИХОЛОГИЮ пьяницы.

— Вы хотите сказать, господин капитан, что покойный был горьким пьяницей?

— Увы.

Полицейский комиссар, кажется, понял, что пришло время и ему внести свою лепту в версию о несчастном случае или самоубийстве, что тоже, хотя и в меньшей степени, устраивало полицию. Он кашлянул и бесстрастно сказал:

— На допросе горничная покойного Биргитта Рюдбек показала, что в состоянии алкогольного опьянения господин Йёргенсон был способен на самые эксцентричные поступки. В июле прошлого года, например, его задержали в голом виде на улице и с помощью полицейского отправили домой.

Врач был потрясен.

— В голом виде?

— В абсолютно голом,— заверил комиссар с брезгливой гримасой.— На нем были только шелковые носки и лакированные штиблеты. Ну и цилиндр на голове...

Похоже, что шелковые носки и лакированные штиблеты в совокупности с цилиндром окончательно подавили в члене общества трезвости всякую способность к сопротивлению. Человек, который появился на улице только в носках и штиблетах, водрузив на голову цилиндр, был способен на все.

Юрберг не был уверен в достоверности сведений, сообщенных комиссаром криминальной полиции. Более того, он был уверен в их недостоверности, так как всего два часа назад беседовал с Биргиттой Рюдбек, которая отзывалась о своем покойном, как о человеке, не чуждом радостей жизни, но знающем меру во всем, в том числе и в вине.

Но он не мог не отдать должного комиссару. Несмотря на поразительное сходство с шотландской овчаркой, тот был явно не глуп. В его маленькой голове хватало места для мыслей. Видно, он, Юрберг, недооценивал умственные способности полицейских чиновников, о тупости которых приятно было рассказывать анекдоты. Впрочем, может быть, комиссар просто счастливое исключение. Но как бы то ни было, а версия о несчастном случае или, на худой конец, самоубийстве, что было, конечно, менее желательно и более хлопотливо, теперь превращалась из шаткой гипотезы в документально заверенную аксиому, ибо полицейский врач уже потянулся за ручкой, чтобы внести в свой акт соответствующие уточнения.

Итак, ко всеобщему удовлетворению дело об убийстве по невыясненным мотивам Сивара Йёргенсона агентом секретных служб ряда стран Честимиром Ковильяном, он же Вольдемар Корзухин, он же Иван Стрепетов, превратилось в восемь газетных строк, набранных петитом, о несчастном случае, который произошел с господином Йёргенсоном, мир праху его!

И Юрбергу казалось, что больше он никогда не вернется к этому скользкому и запутанному делу, теперь уже, слава богу, архивному. Но он к нему все-таки вернулся, правда, ненадолго. И произошло это не через несколько лег, а ровно через день после весьма скромных похорон несчастного Сивера Йёргенсона, которого комиссар во имя спокойствия стокгольмской полиции и шведской контрразведки безвинно превратил в горького пьяницу и заставил нагишом бегать по улицам, оставив ему лишь носки, штиблеты и цилиндр.

В тот день вошедший в кабинет Юрберга лейтенант Тегнер торжественно положил на стол шефа перлюстрированное письмо, адресованное в Петроград, как русские с 1914 года официально именовали Петербург.

По лицу Тегнера легко было догадаться, что это не просто одно из пятидесяти и шестидесяти писем, которые ежемесячно перлюстрировались специальным сотрудником отдела надзора за иностранцами, а нечто представляющее собою особый, если не исключительный интерес для капитана Юрберга.

Письмо предназначалось некоему Решетняку и было написано по-русски.

Тегнер достал из папки перепечатанный на пишущей машинке шведский перевод и протянул его капитану. В ответ на вопросительный взгляд Юрберга сказал:

— Совершенно верно, господин капитан.

Юрберг взял листки перевода.

«Дорогой Володя,— читал капитан,— в силу стечения ряда обстоятельств я случайно стал обладателем сведений, представляющих, как ты поймешь, исключительную важность. Думаю, что о содержании моего письма следует поставить в известность не только ВЧК, но и Совнарком республики. Но ты в такого рода делах человек более опытный, чем я, тебе и решать. А дело заключается в следующем...»