Перстень Борджа - [92]

Отец Жозеф отозвался со своих перин:

— Я рад слышать, что ты, как атеист, полностью порвал с нашей святой церковью, ибо предпочтительнее с нею порвать, чем только отвернуться, как это делают гугеноты и лютеране, — а еще раньше подали пример ваши еретики-гуситы [28] — и продолжать отравлять ее вероучение гнилостным ядом своих ересей и заблуждений; неверующий — не еретик, я могу подать ему руку, не опасаясь себя осквернить. А что до присутствия в тебе Божественного разума, могу признаться, что нечто подобное я испытываю и сам, чем схожусь во взглядах с остальными братьями нашего ордена, а задача сознательно или интуитивно разрешить противоречия между трансцендентальностью и имманентностью Бога, иначе выражаясь, меж неизбежной дистанцией, которую Бог удерживает по отношению к миру как его Творец, и его присутствием внутри каждого из нас, — самая увлекательная из всех загадок, и я счастлив, милый Пьер, что мы понимаем друг друга даже в этих тонких вопросах. Но даже если бы мы тут разошлись во взглядах, это ничему бы не помешало — главное, что мы не расходимся в политических воззрениях.

Петр изумился.

— В политических воззрениях? А что вам известно о моих политических воззрениях?

— Как минимум то, что ты пытаешься поставить на ноги захиревшую, прогнившую, сонную Турцию и противопоставить ее Европе, и это мне очень приятно, — сказал отец Жозеф.

— Не понимаю, совершенно не понимаю, отчего это вам приятно, — признался Петр.

— Так вот знай, сын мой, — промолвил отец Жозеф, — что уже несколько лет, а точнее — со дня печальной кончины нашего доброго короля Генриха, случившейся семь лет назад, я пытаюсь возродить славу своей древней родины, готовя крестовый поход против Турции, во главе его — разумеется, по праву, — должна встать Франция и тем утвердить себя первой, сильнейшей, просвещеннейшей, могущественнейшей, святейшей державой мира, каковой она бесспорно является.

— Подобную хвалу Франции я слышал недавно в Стамбуле из уст шевалье де ля Прэри, — заметил Петр.

— Шевалье де ля Прэри, — сказал отец Жозеф, — не может выражаться по-другому, ибо он — французский дипломат; а я не могу выражаться иначе, потому что я монах, давший обет говорить только правду. Но правда или неправда, однако Святой отец, который должен дать разрешение на организацию такого крестового похода, до самого последнего момента не желал об этом даже слышать, у него хватало своих забот. А теперь, когда ты, сын мой, занял ключевые посты в правительстве Османской империи и начал позволять себе дерзкие выходки, о которых нынче говорят все, как, скажем, арест папской делегации…

— Это не выходка, ведь посланники действительно вели себя непристойно, и, кроме того, таково повеление падишаха, — уточнил Петр.

— Без твоей подсказки он бы этого не сделал, — возразил отец Жозеф. — Словом, после того как ты начал свою политическую карьеру при дворе султана, папа беспокойно заерзал на троне, а я, памятуя мудрую пословицу — куй железо, пока горячо, — немедленно отправился в Рим, чтобы расшевелить Святого отца и убедить его, что сейчас самое подходящее время для объявления крестового похода, ибо чистое безумие ждать, пока тебе, сын мой, удастся привести в современный вид турецкую армию, как это удалось каким-то двум англичанам с персидской армией. Но тут тебе, черт, и кропило в руки. Святой отец принял меня, был очень весел и только посмеялся над моим ревностным усердием. Ситуация-де в корне изменилась, и о крестовом походе теперь нечего и думать, поскольку запоздалый вдохновитель турецкой агрессии зубами вцепился в первую же приманку, которую ему подбросил один негодяй, и Его Святейшеству, наместнику Бога на этой земле, обещали доставить в мешочке аккуратно отрезанную голову Петра Куканя; и тогда-де в Стамбуле все вернется на круги своя, так что Европе уже нечего опасаться. С такими словами обратился ко мне Святой отец, высказав их на прекрасном латинском языке, даже если и с ужасным, то бишь итальянским, акцентом, а я, сын мой, почувствовал себя так, как если бы меня облили ледяной водой. Однако Господь в своей неисповедимости пожелал, чтобы я встретился и познакомился с тобой именно в момент возвращения из своего неудачного путешествия в Рим, чтобы лично стать свидетелем того, что ты — совершенно как и предполагал Святой отец — ведешь себя столь предосудительно и неосторожно, как только можно себе представить; твое поведение можно было бы назвать глупым, если бы не такое извиняющее обстоятельство, как неведение, что тебя заманили в ловушку. Как ты теперь понимаешь, если мне важно, чтобы папа не получил твоей отрезанной головы, то это не из-за недоброжелательности к нему, отцу христианства, не из дружеских чувств к тебе, но по совершенно иным причинам. Да, мне важно не только чтоб тебя не убили много раньше, чем ты доберешься до столицы, но и чтоб ты исправил свою оплошность, которую допустил, оставив Стамбул, когда дело всей твоей жизни только-только начало разворачиваться, и немедля вернулся обратно. Так вот, слушай в последний раз, безрассудный сын мой: город Баланс, где мы находимся, знаменит не только фруктовой торговлей, не только образованностью горожан, о чем свидетельствует, помимо прочего, уже само название нашей гостиницы, не только кафедральным собором, но и тем, что это важный перекресток дорог; отсюда путь ведет на Лион и Париж, но также — на Гренобль и Женеву, твердыню кальвинистской ереси, иначе говоря, здесь тебе предоставляется последняя возможность совершить то, на чем я настаиваю с первой минуты нашего знакомства, — беги, сын мой, беги! Мы проделали лишь четвертую часть пути от Марселя до Парижа, а ты уже побывал на волосок от смерти. Могу тебе открыть, что тот безбожник, кто расставляет на тебя силки, должен получить значительное — да что я говорю! — колоссальное наследство.