Перстень Борджа - [100]

— Где-то здесь, — отозвался слуга. Он сунулся под крышку стола в том месте, где стоял пустой стул Петра, чтоб никогда уже оттуда не выбраться, ибо раньше, чем он смог сосчитать до двух, сердце его пронзил клинок шпаги. Вскоре громыхнуло два пистолетных выстрела, толстый горожанин и его приятель рухнули на пол, и в харчевне снова воцарились мир, покой и тишина, нарушаемые лишь хриплым дыханием спящих богатырей. Свечи на круговой люстре потрескивали и гасли одна за другой.

— Что ж, это не помешает мне выполнить мое намерение, скорее наоборот, — сказал себе Петр, преодолевая новый приступ дремоты, которая наваливалась пудовой тяжестью, клоня к земле. Петр проговорил это вслух, чтоб тверже проникнуться своим замыслом, но тут руки у него, на которые он опирался, стоя на коленях, подломились — и он, рухнув наземь, уснул как убитый.

На рассвете зеленщик, постоянный поставщик супругов Лаванши, остановил свою запряженную ослом повозку перед воротами, ведущими во двор «Красной харчевни», и звякнул своим колокольчиком, как делал это уже много лет. Когда даже после трехкратно повторенного звонка никто не открыл, зеленщик, поскольку ворота были заперты на засов изнутри, поднялся на боковушку повозки и, заглянув через ограду, увидел лежавшую посреди двора в луже крови девушку-скотницу, рыжую Сюзанну, с которой, когда она по воскресеньям, принарядясь, отправлялась в костел, не могла сравниться ни одна из девушек Вьенна. В страхе свалившись с повозки, зеленщик завопил что есть мочи, созывая обитателей улицы Заплаточников на место убийства.

Люди не заставили себя ждать, сбежавшись в большом количестве, и страсти, которые им открылись в «Красной харчевне», оказались столь кошмарными, что легли в основу мрачной песни, которую распевали во время храмовых праздников и на рынках южной Франции добрых двадцать, а может, и более лет. Кроме скотницы Сюзанны и трех неизвестных мужиков, убитых в трактирном зале, были жестоко замучены и сам хозяин Лаванши, и его жена. Мушкетерам и даже Петру — а он был единственным очевидцем произошедшего — стоило больших трудов, пробудившись, доказать вызванным жандармам свою невиновность и убедительно растолковать, как могло случиться, что их ужин закончился столь кроваво и прискорбно; однако едва ли бы им это до конца и без потерь удалось, если бы в кармане мертвого испанца не нашлось множества порошков, которых — по суждению местного аптекаря — хватило бы, чтоб усыпить целый полк.

Было уже пополудни, когда расследование закончилось, протокол о жутких событиях в «Красной харчевне», наконец, составлен и подписан и капитан де Тревиль со своими кадетами и подконвойным Петром Куканем смогли продолжать путь.

Ехали молча, как в воду опущенные, ибо всех до единого мучила головная боль и нестерпимая жажда, которую никак не возможно было утолить. Когда они уже приближались к Лиону, капитан де Тревиль вдруг застонал, пришпорил своего коня и, отъехав шагов на двадцать, остановился и повернулся лицом к своей медленно подъезжавшей команде.

— Господа кадеты! — провозгласил он. — Это правильно, что мы молчим, ибо единственное, на что мы имели бы право, так это на слова самопознания и самооценки, и они, в самой простой форме, должны бы прозвучать приблизительно так: «Я — размазня. Я — чучело в форме мушкетера. Я — жалкий пасквиль на образ королевского мушкетера». Мы стали жертвами козней, и лишь один из нас смог этим козням противостоять — и это наш узник, кого мы обязаны защищать и за чью безопасность я ручался своей честью; так вот, именно он защитил нас, дрыхнувших без задних ног. Господин де Кукан, позвольте мне от себя лично и от моих товарищей выразить вам признательность и благодарность.

— Господин де Тревиль, — ответил Петр, — позвольте и мне, оценившему ваши слова за их сердечность, мужественность и искренность, привести их в соответствие с тем, что случилось на самом деле. Вы ошибаетесь, говоря, что я вас защитил, потому что положение, в котором вы очутились не по своей вине, хоть и заслуживает называться диким и рискованным, никому из вас ничем не грозило. Преступникам, с которыми я расправился, была нужна лишь моя голова, и это я говорю не в образном смысле, но в буквальном, ведь вы и сами, наверное, заметили, что один из них прихватил с собою мясницкий топор.

Капитан де Тревиль, и без того бледный как смерть, теперь сделался просто синим и воскликнул:

— И вы еще будете утверждать, что никому из нас ничего не грозило? А как вы думаете, что бы с нами было, если бы вы, за чью безопасность мы поручились, прибыли в Париж без головы?

— Эта картина приводит меня в ужас, — сказал Петр. — Но уверяю вас, моя голова крепко сидит у меня на плечах, и тот, кому хочется ее заполучить, останется ни с чем; с тех пор как я ступил на землю Франции, это уже не первое покушение на мою жизнь и, по-моему, отнюдь не последнее.

— В таком случае, — сказал капитан де Тревиль, — я беру назад свое вчерашнее заявление, что когда вы вновь очутитесь на свободе, я при первой возможности заколю вас и вырву ваш язык; так вот, я не сделаю этого, потому что недругами, готовыми лишить вас жизни, вы явно обеспечены сверх всякой меры. Позвольте мне пожать вашу руку, но это, разумеется, не означает, что тем самым я перестаю быть начальником эскорта, а вы — эскортируемым, как раз наоборот. Шутки в сторону, господа, никаких пирушек в «Красных харчевнях», никаких попоек, а господин де Кукан в целях безопасности не должен ни на минуту оставаться без охраны; спать будем все вместе в одной комнате, он — посредине, а два младших мушкетера будут стоять на страже; продлим насколько возможно дневные переходы, чтобы эта тяжкая и мрачная дорога поскорей осталась позади. С сегодняшнего дня спать будем не раздеваясь, чтобы в любой момент быть на ногах и в полной готовности.