Перстень без камня - [60]

Дважды провернув ключ в замке, сударь Кааренбейм садился за массивный письменный стол, отпирал левую тумбу, доставал зеленую квадратную бутыль с крепчайшей настойкой и серебряную стопку, ставил перед собой на стол, рядом клал дорогой прибор хронометр — и ждал. Медленно уползали в прошлое тягучие минуты. Начальник тюрьмы почти не шевелился, лишь иногда чуть сильнее откидывался в кресле, и оно скрипело, жалуясь на долгую службу и отсутствие пенсии за выслугу лет.

Кааренбейм и сам в эти минуты казался себе вдвое, втрое старше своего настоящего возраста — ветераном, дряхлым служакой, которому давно пора на покой. В остальное время он вовсе не думал о возрасте и не замечал хода времени, оттого как будто бы и не менялся, во всяком случае внутри себя — и лишь в течение четверти часа каждые полгода почти физически чувствовал ход времени. И старел.

Когда оставалось десять минут до полудня, начальник тюрьмы откупоривал бутыль, и запах спирта и пряных трав обжигал его жадные ноздри. Кааренбейм не спеша наливал густую жидкость в стопку, закупоривал бутыль, проводил стопкой под носом, лаская нюх. Через десять минут, говорил он себе, можно будет выпить настойки и расслабиться. Через десять минут — если ничего не случится.

Потому что начальник тюрьмы боялся.

Вот чем он был занят эти четверть часа — разговаривал с собственным страхом. Все остальное время жизни страх проводил глубоко внутри, в самом темном месте его рассудка, забившийся в угол, как нелюбимая собака. Но Кааренбейм знал, чувствовал, что если страх вовсе не выпускать, когда-нибудь он вырвется сам и укусит больно, а то и вцепится в горло. Поэтому раз в полгода он выпускал страх на прогулку в тюремный двор своей души. Так, чтобы никто не видел.

Страх был простой и понятный. Кааренбейм боялся, что когда-нибудь магия не исчезнет в урочный час. И когда ссыльные маги это поймут, их уже не удержат оковы. Тем более что кандалы не рассчитаны на длительное действие. Начальник тюрьмы боялся и поглядывал на хронометр, поглядывал и боялся, и минуты нехотя сменяли одна другую, а страх его раздувался и рос.

Когда оставалось пять минут до срока, Кааренбейм бережно подносил к губам налитую всклень стопку и делал всего один глоток. Настойка обжигала губы, по языку разливалась маслянистая горечь, и аромат наполнял горло. Тут начальник тюрьмы позволял себе малодушие. Он обещал своему страху, что если на этот раз пронесет, следующего раза он дожидаться не станет — уйдет в отставку. Он знал, что нарушит обещание, но так было легче перетерпеть эти последние минуты.

Сделав глоток, он в дополнение к хронометру сажал перед собой зевающую жабу, чтобы не думать, что проклятый механизм испортился, — потому что чем ближе к полудню, тем сильнее растягивалось время, рискуя остановиться совсем. И наконец жаба совершала очередной зевок, хронометр показывал полдень, и сударь Кааренбейм ощущал неприятную дрожь во всем теле от исчезновения магии, но должен был проверить. Он брал тоненькую лучинку и произносил малое заклинание огня, одно из немногих подвластных ему. Ничего не происходило. Иногда он для верности пробовал еще. Магии не было. Тогда начальник тюрьмы, хекнув, залпом опрокидывал стопку, слезы выступали на глазах, он вытирал их жестким обшлагом рукава и чувствовал, как страх уползает на место, в подземные казематы разума.

Так было каждые полгода в течение многих лет. Настойки в бутыли оставалось еще примерно на треть.

И сегодня сударь Кааренбейм ни в чем не отступил от ритуала.

Хронометр отмерил полдень. Зевнула равнодушная жаба. Начальник тюрьмы прислушался к себе, но противной дрожи, отмечающей уход магии, не заметил. Страх, усевшись ему на шею, запустил в загривок ледяные когти. Кааренбейм выждал еще минуту, взял лучину, шепнул слово, означавшее «Зажгись!».

Веселый огонек заполыхал на кончике щепы. Кааренбейм смотрел на него не отрываясь. Спохватился, загасил. Встал с кресла. Сильно шумело в ушах. Он взял стопку с настойкой, поднес было ко рту, раздумал, поставил обратно.

Случилось.

Кто-то закричал в коридоре: «Сударь начальник! Сударь начальник!», забарабанил кулаками по двери.

Кааренбейм размеренно, методично спрятал бутыль и хронометр, вылил содержимое стопки в чернильницу, спрятал и стопку, спихнул со стола глупую жабу. Прислушался к себе.

Страха больше не было. Сбежал.

* * *

— Пусть захлопнут створки, как устрицы, и не высовываются, — буркнул капитан.

Селедка послушно донес его повеление в кубрик, куда забились матросы.

Посвященные остались на палубе втроем.

Солнце палило нещадно. Море застыло бирюзовым стеклом — штиль. Паруса обвисли, как тряпки на заборе. Якорь был поднят. «Гордость Севера» замерла в ожидании.

— Действуйте, Столве, — коротко поклонился капитан Крандж.

Маг небрежно вернул поклон, раскрыл обе ладони и зашептал что-то неровно и быстро, с придыханием. Ручные ветерки вспорхнули с его рук. Первым зашевелился, наполняясь воздухом, фор-стеньга-стаксель. Вслед за ним натянулись полотнища прямых парусов. Барк вздрогнул и двинулся с места. Капитан закусил бороду. Было что-то обидное для него в том, как легко «Гордость Севера» слушается чужого человека. Пусть мага, пусть единомышленника и единоверца, пусть с его капитанского позволения, и все же — обидно.