Перст указующий - [64]

Разумеется, мужчин и женщин разделили, и самым бедным пришлось довольствоваться двумя относительно большими помещениями. Там не было ничего, кроме соломенных тюфяков, и я пробирался между тесно лежащими телами под лязганье тяжелых железных оков, потому что узницы ворочались в тщетных попытках найти облегчение. Холод там был промозглый, так как помещение находилось почти у самой поверхности старого рва, и вековая сырость пропитала стены. Единственный свет падал из узких окошек под самым потолком, где достигнуть их могла бы лишь птица. И я подумал, что скорое начало заседаний суда – благо, иначе исхудалая, плохо одетая девушка вроде Сары Бланди умерла бы от тюремной горячки задолго до того, как палач приступил бы к своим обязанностям.

Найти ее удалось не сразу: она привалилась к липкой стене, обхватив руками колени, и так низко склонила голову, что видны были лишь ее длинные каштановые волосы. Она тихонько напевала – скорбные звуки в столь ужасном месте, тоскливая жалоба птички, поющей за решеткой в клетке в память о своей свободе. Я поздоровался с ней, но голову она подняла не сразу. Как ни странно, но более всего меня опечалила и встревожила перемена в ней. Прежнее дерзкое высокомерие исчезло, она казалась тихой и покорной, как будто ее лишили необходимого ей воздуха – точно голубка в насосе Бойля. И даже не ответила на мой вопрос, как она, только пожала плечами и крепче охватила себя руками, словно пытаясь согреться.

– Мне жаль, что я ничего тебе не принес, – сказал я. – Знай я, то захватил бы еды и пару одеял.

– Вы очень добры, – сказала она. – А о еде не тревожьтесь: у университета есть деньги на благотворительность, и миссис Вуд, моя хозяйка, по доброте сердца обещала посылать мне еду каждый день. А вот от теплой одежды я бы не отказалась. Как моя матушка?

Я почесал в затылке.

– Вот главная причина, почему я пришел. Она попросила меня передать, что ты не должна тревожиться из-за нее. И могу лишь добавить к этому мои собственные настояния. Твоя тревога пользы ей не приносит и может причинить ей вред.

Она пристально посмотрела на меня, противопоставляя моим словам озабоченность на моем лице.

– Значит, ей худо, – сказала она резко. – Скажите мне правду, доктор.

– Да, – откровенно ответил я, – ей хуже, чем я ожидал. Я беспокоюсь за нее.

К моему ужасу, она снова спрятала лицо в ладонях, и я увидел, как содрогаются ее плечи, услышал ее горькие рыдания.

– Ну-ну, – сказал я, – все не так плохо. Небольшое ухудшение, и только. Она жива, и по-прежнему мы с Лоуэром, а теперь еще и доктор Локк прилагаем все усилия, чтобы ей полегчало. Ты не должна впадать в отчаяние. Это ведь упрек тем, кто так старается ради нее.

В конце концов она уступила таким моим уговорам, подняла на меня глаза, покрасневшие от слез, и утерла нос обратной стороной ладони.

– Я пришел тебя успокоить, – сказал я, – а не расстраивать еще больше. Ты должна думать о себе, о суде: этого вполне достаточно, чтобы занять твои мысли. Предоставь свою мать нам. И в нынешних обстоятельствах ты же все равно ничего для нее сделать не можешь.

– А после?

– После чего?

– После того, как меня повесят?

– Ну-ну, это называется забегать вперед! – вскричал я с беззаботностью, которой не чувствовал. – На шею тебе петлю еще не накинули!

Я не стал говорить ей, что виселица еще не самое страшное, чего ей следует бояться.

– Все уже решено, – сказала она тихо, – так мне сказал судья, когда призвал меня покаяться. Присяжные не могут не признать меня виновной, а судья не может не повесить меня. Кто поверит такой, как я, если у меня нет способа доказать мою невиновность? И что тогда станет с моей матерью? Как она будет жить? Кто будет за ней ухаживать? У нас нет родных, нет никаких средств к существованию.

– Когда здоровье вернется к ней, – сказал я упрямо, – она, конечно, подыщет что-нибудь.

– Жена фанатика и мать убийцы? Кто даст ей работу? И вы не хуже меня знаете, что работать она не сможет еще много недель.

Сказать, что это лжезабота, ибо неизвестно, проживет ли она еще хоть неделю, я не мог. И да простит меня Бог, другого утешения я найти не сумел.

– Мистер Кола, мне надо задать вам вопрос. Сударь, сколько платит доктор Лоуэр?

Я не сразу понял, о чем она говорит.

– Ты о…

– Я слышала, он покупает трупы, – сказала она, став теперь пугающе спокойной. – Так сколько он платит? Я ведь готова отдать ему мой, если он обещает позаботиться о моей матери. Прошу вас, не смущайтесь так. Ведь ничего другого, чтобы продать, у меня не осталось, а мне он не понадобится, – закончила она просто.

– Я… я… я не знаю. Это зависит от состояния… э… ну…

– Вы не спросите его для меня? Ведь считают, что я продавала мое тело, пока жила, так что такого, если я продам его, когда буду мертва.

Думаю, даже Лоуэра такой разговор поставил бы в тупик. Мне же он был не по силам. Не мог же я сказать, что оставшееся после костра даже Лоуэру не потребуется. Я пробормотал, что поговорю с ним, и отчаянно попытался сменить тему.

– Тебе не следует оставлять надежду, – сказал я. – Ты обдумываешь, что будешь говорить?

– Что пользы? – спросила она. – Я ведь даже толком не знаю, в чем меня обвиняют; мне неизвестно, кто будет свидетельствовать против меня. За меня некому вступиться. Разве что кто-нибудь вроде вас, доктор поручится за меня.