Персонных дел мастер - [237]

— Не о той ли это статуе, что спрятана у тебя в чулане, ты мне и доктору все эти дни бормотал?— насмешливо спросил его Мигель, когда Никита наконец словно выпрыгнул из забвения и по легкой слабости тела понял, что выздоравливает. Товарищ склонился над ним и поднес чашку крепкого куриного бульона, который так крепко поперчил, что у Никиты обожгло горло и он закашлялся.

— Вот и хорошо, это от тебя болезнь отлетает! Меня сему блюду еще моя матушка в деревне обучила! Проверенное средство!— И Мигель в улыбке показал белоснежные крепкие зубы.Никита как на духу рассказал товарищу о похищении статуи прекрасной Венеры, и Мигель сочувственно рассмеялся:

— Значит, ты полагаешь: быть оной Венере в России!— А затем испанец задумался и сказал:— А может, ты и прав, красота античности нужна всем странам!

Затем Мигель сообщил последние новости из мастерской синьора Томмазо Реди. Сам синьор академик очень сочувствует Никите, узнав о его болезни, и даже передал ему три дуката на лекарства. Товарищи тоже собрали деньги, и Мигель заплатил из них доктору.

— Но вообще-то, амиго, если бы ты продал сию Венеру, то мог купить всю мастерскую синьора Реди! — снова рассмеялся Мигель, но, посмотрев на встревоженное лицо Никиты, махнул рукой: — Не бойся, друг, шучу я, шучу!

Мигель еще две недели, пока Никита не вставал с постели, заходил к нему каждый день, писал его портрет, готовил удивительно пряные и острые испанские блюда и часами говорил о Веласкесе. Чем для Никиты являлся Тициан, тем был для испанца Веласкес.

— Ты сам, амиго, видел в Риме портрет римского папы Иннокентия кисти нашего Веласкеса. Помнишь тот, в красном?— допытывался Мигель,— А знаешь, что сказал его святейшество, увидев сей портрет?— В глазах Мигеля блеснули озорные исгры, и он выговорил отчетливо и с наслаждением: — «Слишком правдиво! Слишком правдиво!»—вот что сказал римский папа художнику.

Как понял потом Никита, в этих словах для Мигеля как бы заключалась вера мастера. Весной Мигель представил на суд академику не портрет знатной персоны, а портрет больного художника, в котором Никита сразу опознал себя. Да, это был он, но боже, как он тогда выглядел: со щетиной на щеках, бледный, изможденный, с красными глазами!

Академик долго изучал портрет, затем брезгливо отодвинул его в угол и сказал:

— У вас нет идеала, мой друг! Это слишком правдиво!— И здесь в ответ синьор Реди услышал самый непочтительный хохот испанца.

— «Слишком правдиво!» Спасибо, синьор, вы сказали то же, что сказал его святейшество нашему Веласкесу: «Слишком правдиво!» Для меня нет лучшей награды, синьор!— Мигель в эту минуту напоминал буйнопомешанного, и академик устало махнул рукой: что спорить с сумасшедшим!

— Ну хорошо! Вы получите диплом. Но не за эту мазню, а за свои рисунки. Там у вас есть линия!— И академик удалился, объявив всем ученикам на прощание, что он уезжает на этюды и закрывает мастерскую до осени. А через несколько дней уехал к себе на родину и Мигель, которому Флорентийская академия выдала не диплом художника, а диплом гравера и рисовальщика. С отъездом Мигеля и роспуском мастерской на летние вакации Никита остался совсем один, И по-прежнему не было никаких вестей из России, не приходил обещанный царский пансион.

Давно уже была заложена последняя ценность: дорогие часы, работы знаменитого часовщика Клода Райяра, подаренные некогда Сонцевым за верную службу. Одну только вещь по-прежнему бережно сохранял художник: знаменитую статую римской Венеры. Вечерами он снимал увесистый замок с чулана, ставил статую поближе к окну и в сумерках подолгу любовался переливами и пластикой мрамора. И почему-то вспоминал Розу — живую, теплую римлянку, столь не похожую на ледяной холод прекрасной статуи. И однажды по памяти, поглядывая на мраморную Венеру, снова написал «Обнаженную римлянку». И в том портрете словно расцвела Роза.

Днем он напрасно предлагал свои услуги живописца в богатые и знатные дома. Ему не отвечали. Казалось, вся Флоренция убежала в веселые деревеньки, утопающие в садах и нежащиеся в летней тени под холмами, обсаженными виноградниками. В городе остались одни сторожа да последняя голытьба, которой некуда деться. Разъехались и все сотоварищи Никиты по мастерской, и не к кому было зайти перекинуться словом, так что, случалось, он целыми днями ни с кем не разговаривал. Впрочем, был один человек, который очень и очень желал с ним переговорить: то был толстячок Чирелли. В том Никита и убедился однажды поздним вечером, когда робко, стараясь не шуметь, поднялся на свой чердак и увидел домохозяина, восседающего на стуле посредине мастерской. В ожидании художника синьор Чирелли внимательно изучал работы своего постояльца.

— Сударь! — возмущенно начал было Никита, увидев, что в его убежище вошли без всякого позволения.— Если вы в столь поздний час пришли за деньгами, то вот вам задаток, а завтра я заплачу весь долг. — И он протянул домохозяину несколько сольди, полученных за случайный труд — всю вторую половину дня и вечер Никита таскал на тачках песок и кирпичи на стройке вместо заболевшего подмастерья.

— Оставьте эту безделицу себе на ужин, молодой человек!— Синьор Чирелли отодвинул деньги,— Лучше скажите: это Рафаэль?— Трость синьора уперлась в копию с Рафаэлевой «Мадонны со щегленком»,— И не говорите мне «нет»! Я ведь тоже был когда-то допущен в галерею великого герцога и стоял перед картиной божественного Рафаэля. Мы, итальянцы, все в душе художники, запомните это, молодой человек!