Персональное дело - [11]

   – А что вы думаете о Пастернаке? – спросил старший.

   Я сказал, что о Пастернаке ничего не думаю, и это было чистой правдой, читать Пастернака и думать о нем я стал гораздо позже. А в то время из всех советских поэтов я выделял Симонова и Твардовского, а из прозаиков Шолохова, и это совпадало с их представлениями о здоровом вкусе нормального советского человека.

   Но они все же были чем-то недовольны, и старший сначала вроде случайно обронил, а потом стал все чаще повторять эту фразу: «Ну смотрите, а то пеняйте на себя».

   Однажды он вдруг прервал разговор и куда-то выскочил. Как только он исчез, младший подошел к его столу, взял обыкновенную деревянную линейку, вернулся на свое место и, держа линейку в виде пистолета, стал целиться в меня, загадочно ухмыляясь, но ничего не говоря.

   Прибежал старший, и опять началось: «Вы нам поможете, мы вам поможем, а если вы нам не поможете, пеняйте на себя».

   И опять ничего конкретного.

   – Ну хорошо, а с кем вы дружите?

   – Я ни с кем не дружу.

   – А Литовцев и Польский? [2]

2

   Фамилии изменены.

[Закрыть]

   С Литовцевым и Польским мы вместе учились в институте и читали друг другу свои стихи. Отрицать, что я с ними общаюсь, было бы глупо.

   Я сказал:

   – Ах да. Литовцев и Польский. Мы вместе учимся, мы все трое пишем стихи, ну и общаемся.

   – А о чем вы разговариваете?

   – Ну о стихах, например.

   – А еще о чем?

   – А больше ни о чем.

   – Как это – больше ни о чем? – Он все чаще повышал на меня голос. – Даже о девушках не разговариваете?

   – Нет, не разговариваем, – разозлился я. – Я человек женатый, у меня дочка родилась, и я ни о каких девушках не разговариваю.

   – Ну, ну, ну, ну! – иронически отозвался из своего угла младший.

   – Ну хорошо, – сказал старший, – оставим девушек. А о политике вы разговариваете?

   – Не разговариваем, – сказал я.

   – Как это вы не разговариваете? Вас что же, политика не интересует?

   – Не интересует, – сказал я, и в то время это было чистой правдой.

   – Как же это вы советский человек, а политика вас не интересует?

   – А вот так, – сказал я, все больше выходя из себя. – Я советский человек, а политика меня не интересует.

   – Ну хорошо, девушки вас не интересуют, политика не интересует. А какие у вас отношения с иностранцами?

   Тут я совсем вышел из себя и закричал:

   – Какие иностранцы? Что вы глупости мелете? Я вообще ни одного иностранца не знаю.

   – Как же, как же, как же, – забормотал из своего угла молодой. – А израильский дипломат?

   Тьфу, черт! Я даже сплюнул с досады. Или мне сейчас кажется, что я сплюнул.

   А история была такая.

   Как-то проходя с Игорем Литовцевым по Кузнецкому мосту, мы зашли в книжный магазин, и Литовцев обнаружил, что дают сборник стихов Аврама Гонтаря.

   – Кто это – Гонтарь? – спросил я.

   – Ты разве не знаешь? Очень хороший еврейский поэт. Надо купить.

   Мы стали в очередь в кассу и выбили чеки на два сборника. Но когда подошли с чеками к прилавку, оказалось, что сборник уже распродан, кучерявый гражданин перед нами взял последние четыре экземпляра.

   Услышав наш разговор с продавщицей, кучерявый немедленно обернулся и сказал, что, если мы интересуемся Гонтарем, он нам с удовольствием подарит по экземпляру, и тут же стал эти экземпляры вручать. Мы стали отнекиваться, он пристал, вшестером (с ним были двое маленьких и тоже кучерявых от четырех до шести лет мальчишек) вышли на улицу. Книжки мы у него взяли, но он тут же насел на Литовцева и стал спрашивать его, зачем СССР проводит антисемитскую политику. Литовцев начал что-то мямлить. Я, будучи действительно советским человеком и действительно не разбираясь в политике, ринулся на помощь Литовцеву и сказал, что никакой такой политики СССР не проводит. Кучерявый сказал, что как секретарь израильского посольства он точно знает, что говорит. И продолжал наседать на Литовцева, полностью меня игнорируя. Стал стыдить Литовцева, что он не знает еврейского языка и еврейской культуры. Я ему сказал, что Литовцев не еврей, а чистый русский и для русского человека он еврейскую культуру знает достаточно.

   Не знаю, за кого принимал меня израильтянин, может быть, за комиссара, приставленного к Литовцеву, но он явно говорить со мной не хотел и все время поворачивался ко мне спиной, а Литовцева, несмотря на мои уверения, продолжал стыдить за то, что тот не признается в своем еврействе. Литовцев что-то мямлил в ответ, из чего было видно, что он действительно стыдится. Дети дипломата тащили его за руки, он долго сопротивлялся, но в конце концов сдался, сел в свою машину и уехал. А мы с Литовцевым пошли дальше пешком.

   Я все чаще срывался и сказал старшему:

   – А зачем вы спрашиваете, вы же подслушивали и сами все знаете.

   – Почему это, почему это вы думаете, что мы подслушивали? – донеслось из угла.

   – А откуда же вы знаете про этого израильтянина, если не подслушивали?

   – Ну ладно, – сказал старший раздраженно. – Откуда знаем, оттуда знаем. А почему вы сами к нам не пришли и не рассказали?

   – А почему я должен к вам приходить?