Персона вне достоверности - [56]

Бабушка Анна ласково называла его — если говорила о нем заглазно — Тронечкой-блаженным. В глаза же обращалась к нему обыденно, без всякой ласковости — Троня, Трофим. Разговаривала с ним различно: когда — вежливо, когда — шутливо, когда — взыскательно. Так же, как и со мной. Если же мне случалось назвать Троню Троней-дурачком — а случалось это обычно тогда, когда для какой-то неясной цели, для того, чтобы оживить событием бесплодный послеполуденный час, посеявший дрему по всей округе, я подзывал к высоким парадным дверям бабушкиного дома Троню, шагавшего неизвестно куда по улице, приоткрывал двери и громко, во весь голос, так, чтобы бабушка могла меня расслышать из отдаленных комнат, сообщал: «К нам Троня-дурачок пришел!» — если это случалось, то бабушка как-то чересчур уж быстро появлялась в передней, куда я едва успевал войти вместе с Троней, осторожно подталкивая его в спину, чересчур уж быстро сбегала вниз по истертым каменным ступенькам, сплошь усеянным фиолетовыми, рубиновыми, изумрудными и медовыми пятнами света, перенявшего окраску витражных стекол в круглом окне над дверью, и так же быстро, казалось, гораздо быстрее, чем эти пятна замирали на прежних местах, скользнув по бабушкиному платью, награждала меня зычными подзатыльниками — одним… другим… третьим, — говоря Троне:

— Не слушай его, Трофим! Это он — дурачок. А ты — умный.

Троня искренне радовался такому обороту дела. Он бил себя по затылку обеими ладонями (изображал мое наказание) и весело восклицал:

— Так его, бабушка! Так его, так его! Он — дурачок, а я — умный!

— И богатый! — вдруг добавлял он важно. И бабушка замирала. Испуганно настораживалась, предчувствуя недоброе.

И недоброе случалось.

Троня запускал руку в необыкновенно глубокий — до колена — карман, вытаскивал оттуда железный рубль, вертел его высоко над головой и объявлял:

— Вот, бабушка, у меня рублик! А у него — как у латыша — хуй да душа!

«Хуй да душа!.. хуй да душа!..» — доносилось уже с улицы, с ее противоположной — жаркой, солнечной — стороны, по которой Троня быстро шагал куда-то сквозь мутно лоснящийся воздух, продолжая свой бодрый путь наперекор полуденному зною.

Вареник счастья

В рождественскую ночь к бабушке Анне приходили колядовать ряженные со всей округи.

Приходил немой Фирс, переодетый в толстую бабу так ловко — щеки нарумянены, на голове по бокам скрученные косы, под платьем задница и сиськи из подушек — как настоящие, — что узнать его было бы невозможно, если бы Фирс молчал, когда все хором запевали колядку.

Шли мы степью к вам, несли лодочку,

Никого в степи не обидели,

Только в небо мы смотрели — да на звездочку,

Мы младенчика-Христа в небе видели!

Но Фирсу не хотелось молча получать от бабушки Анны подарки — серебряную мелочь, новые рукавицы, шарф, — и он тоже по-своему пел колядку.

— Му-мы-мы! Му-мы-мы! — мелодично мычал он, вытягивая шею и подплясывая на месте.

Поднимался из низов латыш — страшный, босой, с огромным посохом и лохматою бородою из пакли, завернутый от колен до подмышек прямо поверх собственной шерсти в седую косулью шкуру, по которой в другое время он расхаживал у себя в низах, с гантелями или эспандером, в одной только этой своей рыжей шерсти, разглядывая в зеркале то широкую грудь, то длинные крепкие ягодицы.

Вваливался в двери с мороза вместе с клубами сверкающего пара дед Манилов — бабка Манилиха вела его на поводке, переодетого в медведя; сама же была в сапогах, в атласных огненных шароварах, в намалеванных черных усах и в серьге кольцом — представлялась цыганом.

— Гэй-на-на-нэ, золотой! — кричала она медведю не своим голосом. — А ну, кувыркайся, милок, потешай народ!

Грозно стучал кулаком в двери отец Василий, поп Васек, живший на вершине спуска Разина в мрачно красивом доме при Александровской церкви, уже много лет закрытой, — стучал, тарабанил, а потом вдруг входил, вкатывался — маленький, круглый, весь в ужасных обмотках, в тряпках, в дырявых платках, в облезлой шубенке. «Подайте заради праздничка нищему бродяге!» — весело вопил.

В тулупах наизнанку заскакивали вслед за ним маниловские близняшки, внучки деда Манилова, — на головах пустые тыквы, в которых вырезаны круглые глаза и улыбающиеся рты.

Троня тоже в рождественскую ночь переодевался.

Оставаясь, как есть, в полотняных брюках и бумазейной рубашке (мороз, как и зной, ему был нипочем), он надевал на голову самую обыкновенную шляпу, такую же, в какой ходил на работу сын Ангелины Лёсик, начальствовавший над кинотеатром в Атаманском саду, и воображал, что наряжен до неузнаваемости.

Приходил же Троня позже всех. Подкрадывался к парадным дверям, стараясь не наступать на озаренный горящими окнами снег. Рядом с дверями на косяке был электрический звонок, жалобно пищавший в передней; был и другой звонок, тот, с которым я водил задушевную дружбу, потому что он бодро стрекотал на весь дом, если сильно повернуть вертушку, торчавшую в дверной створке и похожую на увеличенный ключик для заводной игрушки; было и тяжелое бронзовое кольцо с глубокой ложбинкой под ним, народившейся за сто лет от ударов в двери. Но Троня не прикасался ни к звонку, ни к вертушке, ни к бронзовому кольцу. Он стоял в шляпе под дверями, втянув голову в плечи, — так, что плечи упирались в уши, — и негромко выкрикивал: