Персидский мальчик - [63]

Перитас, вскочивший из угла, где лежал свернувшись, поплелся за нами и устроился в ногах кровати, там, где я был обучен оставлять одежду, дабы вид ее не оскорблял царя. Но Александр спросил: «Как все это снимается?» — и в итоге вся она легла в одну стопку с его собственным одеянием, на скамеечке.

Кровать была старой, но пышной работы, из раскрашенного и позолоченного кедра. Настало время устроить моему любимому тот персидский пир, какой он должен был ожидать от мальчика Дария. Я держал блюда наготове, со всеми специями. Но, пусть мое искусство сделало из меня древнего старца, мое сердце — не обученное никем — было молодо, и внезапно именно оно направило меня. Вместо того чтобы предлагать утонченные яства, я просто вцепился в Александра, как воин с обломком стрелы, застрявшим в плече. Я бормотал такие глупости, что и ныне краснею, вспомнив о них; осознав, что говорю по-персидски, я повторил их и на греческом. Я говорил, что думал было, он никогда не полюбит меня… Я не упрашивал царя брать меня всюду, куда бы он ни направился; мне даже в голову не пришло зайти столь далеко. Я был словно путешественник в пустыне, вдруг набредший на колодец с чистой водою.

Царь мог ожидать чего угодно, но не того, чтобы его вот так пожирали заживо. Сомневаюсь, что он расслышал хотя бы слово из тех, что я шептал ему в плечо. «Что такое? — спросил он. — Скажи мне, не бойся». Подняв к нему свое лицо, я шепнул: «Ничего, господин мой, прости меня. Это всего лишь любовь». Он ответил: «И все?» — и положил ладонь мне на голову.

Какими смешными казались теперь мои планы! Мне следовало знать о нем больше, видя, как за столом Александр отдавал лучшие куски гостям, не оставляя ничего для себя. Он не верил в удовольствие, которого нужно добиваться; из гордости или же из ревностной любви к свободе. И я, видевший то, что я видел, не смел винить его. И все же сам Александр получал что-то с тех опустевших блюд. Он обожал дарить — до нелепости, до безрассудства.

— Всего лишь любовь? — переспросил он. — Тогда не мучь себя, ибо ее у нас достаточно, чтобы поделиться друг с другом.

Мне, стоявшему за креслом Александра во время пиршеств, следовало помнить, что он никогда не спешил схватить приглянувшийся кус. Если не считать Оромедона (а он действительно не в счет), Александр был самым молодым из мужчин, с которыми я делил ложе, — но его жаркое объятие сразу смягчилось, едва ему показалось, что со мною что-то не так. Он выслушал бы все жалобы, если б таковые у меня были. И вправду, сразу было видно — и многие высоко ценили это: Александр мог отдать все в обмен на любовь.

Царь действительно нуждался в моей любви. Я не мог поверить в такое счастье, не испытанное доселе никем из смертных. Ранее я гордился тем, что умею дарить наслаждение, ибо таково было мое искусство; прежде мне ни разу не довелось познать, что это значит: самому получать удовольствие. Александр вовсе не был столь наивен в любви, как я полагал, просто его познания были крайне скудны. Впрочем, он был способным учеником. Все, что я преподал ему в ту ночь, он принимал как рожденное некой счастливой гармонией наших сердец. По крайней мере, даже мне так казалось.

Потом он долго лежал без движения, распростершись, словно мертвый. Я знал, что Александр не спит, — и уже прикидывал, не значит ли это, что мне следует удалиться. Но он притянул меня обратно, хоть и не сказал ни слова. Я лежал тихо. Мое тело пело, словно струна арфы, издающая ноту. Наслаждение оказалось столь же пронзительным, как некогда — боль.

Наконец он повернул ко мне лицо и отрешенно, словно долгое время оставался один, спросил:

— Значит, этого у тебя не отняли?

Я пробормотал что-то в ответ, сам не знаю, что именно.

— А после, — продолжал он, — приносит ли это печаль?

Я шепнул:

— Нет, мой господин. Сегодня впервые.

— Правда? — Александр положил ладонь мне на лицо и, повернув его, вгляделся в мои глаза, освещенные светом ночной лампы. Потом поцеловал меня, сказав: — Так пусть же это знамение окажется счастливым.

— А ты сам, господин? — спросил я, набравшись отваги. — Ты тоже чувствуешь печаль?

— Всегда, хоть и недолго. Не обращай внимания. За все хорошее следует платить: либо до, либо после.

— Ты увидишь, господин мой, я научусь не допускать печали к тебе.

Александр беззвучно рассмеялся:

— Твое вино слишком крепко, милый мой, чтобы пить его часто.

Я был поражен; все мужчины, которых я знал, делали вид, что имеют больше, чем у них было. Я сказал:

— Мой повелитель силен, как молодой лев. Это вовсе не усталость тела.

Александр нахмурился, и я испугался его гнева, но он сказал лишь:

— Тогда, мой мудрый врачеватель, поведай, что это такое.

— Это словно тугой лук, господин. Он всегда устает, если его тетиву долго не натягивают. Но лук нуждается в отдыхе, как и дух лучника.

V, я слышал о том. — Медленно он перебирал в пальцах прядь моих волос. — Какие мягкие. Я никогда не видел столь тонких локонов. Ты поклоняешься огню?

— Когда-то мы поклонялись ему, господин, еще когда я жил дома.

— Ты прав, — сказал он, — ибо пламя божественно.

Он помолчал, отыскивая нужные слова, но в том не было нужды, я понял его. И покорно опустил голову, сказав: