Перпетуя, или Привычка к несчастью - [32]

Перпетуя, которая вначале слушала рассуждения грамотеев, не вмешиваясь в их спор, вдруг не выдержала и заговорила с горячностью, над которой сама потом смеялась, сожалея о проявленной ею ребяческой слабости.

— Прежде всего, в этой фразе только два причастия прошедшего времени! — уверенно заявила она, смешивая, по обычаю зомботаунских жителей, французские слова с банту. — Чтобы лучше разобраться в этом, возьмем другой пример…

Как все это казалось просто Перпетуе — просто, ясно, знакомо, можно даже сказать, обыденно. Они столько раз твердили эти правила в школе католической миссии в Нгва-Экелё, столько писали упражнений! По правде говоря, французский язык был, пожалуй, единственной наукой, которой их обучали в Нгва-Экелё, не считая, конечно, шитья, кулинарии и катехизиса. Африканские учителя изощрялись в тонкостях французского языка, им казалось, что таким образом они сумеют уравнять крестьянских детей с учениками городских школ, перед судом которых те рано или поздно должны предстать. «Сколько даром потерянного времени для юных африканцев!» — с горечью думал Эссола.

Ему было прекрасно известно, что к тому времени и в самой Франции, даже в университетах, уже почти никто не: шал сложных правил согласования причастий прошедшего времени. А тут словно все разом потеряли память — после провозглашения независимости в школах не только повторяли ошибки колониального обучения, но еще и усугубляли их, так что верно говорят, будто старые тележки, хоть и заново покрашенные, катятся по проторенным дорожкам. И сегодня так же, как во времена колонизации, только с еще более наглой самоуверенностью, под маркой оказания помощи слаборазвитым странам отравляется сознание африканской молодежи, мозг иссушается бесплодным вдалбливанием нелепых словообразований, смехотворных идиом, утративших всякий смысл за долгие века откровенного и гнусного рабовладения. И в то же время родные языки — носители духа африканского народа и единственное средство самовыражения — окончательно отодвинуты на задний план, им дали унизительное наименование: «местные наречия» и, оттеснив, вынесли беспощадный приговор.

Когда воображение рисовало Эссоле образ любимой сестры, дающей этот урок французской грамматики, ему начинало казаться, будто вновь настал 1930 год, по его мнению, это был апофеоз колониального режима, с той лишь разницей, что теперь им больше не навязывали братания с колонизаторами. Дорогу к добру и прогрессу открывало лишь безупречное знание французского языка, то было непременное условие для всех желающих освободиться от животных инстинктов и приобщиться к человеческому роду, тогда как сами французы порой опускались до уровня животных.

Такое принуждение в области культуры неизбежно влекло за собой насилие и в других областях: так, например, католическая церковь с давних пор настойчиво, хотя и безуспешно, призывала черного человека к пуританству, гг это в то время, когда в самой Европе, колыбели христианства, торжествовал сексуализм! Эссоле казалось, что Запад изощряется в своем стремлении превратить Черный континент в склад тех ценностей, от которых сам он давно уже отказался, их сбывают сюда вместе со всяким ненужным хламом, вместе с излишками продукции промышленных фирм. Вот что такое независимость в понимании Баба Туры! Все взаимосвязано, а как же иначе? Ну и болван же этот футболист — собирался приводить какие-то доказательства, когда истина и без того всем давным-давно известна!

Так же как во времена расцвета колониализма, абсолютизм французского языка становился тем самым отравленным перегноем, на котором неизбежно вырастали вредоносные растения: постичь все его тонкости было невозможно, и это обрекало африканцев на вечное школярство; невольное или преднамеренное исключение из этого рая огромного большинства коренного населения страны приводило к невежеству, социальному и политическому застою. Число избранников, которым после преодоления всякого рода препятствий удавалось все-таки получить аттестат, было так мало, что их, подобно чахлому растению, спешили поместить в теплицу специально отведенных для них кварталов, где они окончательно лишались своего «я». Но это откровенное закабаление посеяло мятежный дух, зрели новые всходы. «Африку надо спасать от трех великих бедствий, — думал брат Перпетуи, — диктатуры, алкоголизма и французского языка, хотя очень может быть, что это всего лишь три лика одного и того же несчастья».

Когда Перпетуя закончила свои объяснения, ее взгляд, в котором были и ум и простодушие, устремился на лица окружавших ее людей — они напоминали ей лица мальчиков из Нгва-Экелё, когда они все вместе горячо обсуждали каждый сданный ими экзамен. Она надеялась встретить одобрение своих слушателей, но поняла, что оскорбила их: некоторые глядели на нее с недоброй усмешкой, другие — высокомерно и холодно. Один только Жан-Дюпон, которого годы излечили от излишнего самолюбия, восхищенно присвистнул.

— Ай да Перпетуя! — сказал он. — Да ты у нас, оказывается, кладезь знаний. И никак этого не проявляла, скрытница! Ты мне напоминаешь дочку моего школьного учителя, я помню, она на всех экзаменах ухитрялась обставить нас. Я слышал, что она сдала экзамены на аттестат, а некоторые говорят, будто даже лицей кончила. А ну-ка, повтори еще разок все сначала. После твоих объяснений мне начинает казаться, что я разберусь наконец во всех этих премудростях. Признаюсь, в мое время с нас спрашивали гораздо меньше, и слава богу. Подожди, вот приедет на каникулы мой сын Дьёдоне, посмотрим, кто из вас сильнее в грамматике, ведь он учится в лицее в Фор-Негре. Ах, молодежь, как жаль мне вас! Конкуренция день ото дня становится все более жестокой, ничего не поделаешь, теперь всем надо знать «воок».