Перо и скальпель. Творчество Набокова и миры науки - [69]
Встроенные личности
Из нарративной игры в «Бледном огне» исследователи делали множество выводов и заключений. Особенно бурные и многословные споры разворачивались вокруг сравнительной «реальности» персонажей-рассказчиков. Ведь в этой книге мало того что оба предположительных «автора» (поэт и комментатор) вымышлены: один из них еще и откровенно безумен – или притворяется безумным. Психическая неуравновешенность Кинбота, его фантастическая воображаемая жизнь в качестве короля Зембли и его «подлинная» тождественность В. Боткину в сочетании с различными намеками в поэме Шейда «Бледный огонь» показывают, что, возможно, сумасшедший комментатор – просто-напросто выдумка Шейда. Также горячо обсуждалось обратное: возможно, это Кинбот, а вернее, Боткин выдумал Шейда и всех прочих персонажей, причем эта версия находила у исследователей убедительные доказательства. Сравнительно недавно Б. Бойд выдвинул предположение, что многие странности текста объясняются закулисным вмешательством призраков (Хэйзель и Шейда); в то же время он сомневается в индивидуальности и Шейда, и Боткина (который является Кинботом или порождает его) [Бойд 2015]. Еще одно толкование гласит, что все главные герои за вычетом Шейда – это фрагменты его (Шейда) собственной личности, расколотой инсультом или какой-то иной неврологической травмой: они поочередно, сменяя друг друга, захватывают его «тело», чтобы породить поэму и комментарий[223]. А в 2008 году Д. В. Набоков поведал, что отец некогда сказал ему: «Это не так уж важно; просто скажем, что каждый изобрел другого» [Stringer-Нуе 2008]. То, что личность может разделиться или породить вторичную форму, доказано наукой, и Набоков читал об этих явлениях еще в юности в книге У Джеймса, за десятилетия до того, как начал собирать материалы для «Бледного огня»[224]. Но в этом романе Набоков открыто смешивает реальные факты психологии с более спорными событиями, такими как предполагаемые полтергейсты и явления духов в сарае. Более того, если поэма Шейда носит следы загробного влияния Хэйзель, а в комментарии Кинбота присутствуют призрачные отпечатки Шейда, то вмешательство вторичной личности в отдельно взятый разум живого человека получает совершенно неоднозначный смысл. Как отличить влияние призрака от длительного отпечатка чужой личности в душе или сознании – отпечатка, о котором Набоков писал в некрологе Ю. И. Айхенвальду? Каковы источники вдохновения художника? Какие типы причин можно обнаружить на поверхности разума или в его глубинах? Создавая подобный запутанный клубок сознания – «воображаемое» или «реальное», земное или потустороннее, здоровое или помраченное, видимое или замаскированное, – Набоков создает головоломку, у которой нет решения. Возможностей так много (причем почти все они открыты), что на их фоне фрейдистский путь интерпретации выделяется узостью и откровенной самоуверенностью. Набоков предлагает читателям гораздо больше вопросов, чем ответов, и, подобно У Джеймсу, не претендует даже на приблизительное знание о том, что движет работой сознания или заставляет его меняться.
Безумие в мирах Набокова особым образом сопрягается с потусторонностью. Хэйзель, мягко говоря, странноватая особа, и ее странность открыто связывается с причастностью девушки к паранормальным явлениям – черта, которую разделяют многие персонажи Набокова. Набоков никогда не воспринимал всерьез «реальность» миров, которые мерещатся его душевнобольным персонажам; эти сверхъестественные или метафизические проблески остаются двусмысленными, эфемерными, неопределенными. Однако отметать или осмеивать возможную подлинность этих миров он также отказывается. Сломы и прорехи в текстуре сознания личности – это естественные черты мира, где сама мысль может образовывать теснейшую связь с «высшими истинами» (если принимать философию идеализма), пусть даже разум обычно не ведает о близости этих истин. Скрытая или вторичная личность – это исключительно удачная иллюстрация данной проблемы: ведь если «встроенная» личность не осознает (как не осознает или притворяется Кинбот), что ее мысль и сущность делят мозг с другой личностью, значит, и эта вторая личность существует внутри более глобального, скрытого или неведомого, духовного контекста или реальности. У Джеймс, рассматривая подобные случаи, как правило, представлял вторичную личность как «сжатую» версию оригинала, то есть личность, обладающую некоторыми, но не всеми, чертами первичной [James 1890 1/10: 392].
Как бы наглядно подтверждая джеймсовскую концепцию вторичной сжатой личности, Вадим в романе «Смотри на арлекинов!» интуитивно чувствует, а порой мимолетно замечает проблески большего, первичного «Я» в разные моменты при пробуждении или в полубессознательном состоянии. Эти проблески подобны прорехам в ткани его существования: его оговорки (как-то раз он называет дочь Долли, перепутав ее с бывшей возлюбленной и с Лолитой, которую никогда не знал) [ССАП 5: 267] и оговорки окружающих; его ощущение сверхъестественных предшественников; ущербность его пространственного воображения. В психологических ограничения и перепадах Вадима воплощены эпистемологические вопросы, которые пронизывают все творчество Набокова. Его внезапный, длительный провал в памяти ближе к концу романа позволяет ему увидеть свое второе, или внешнее «Я» – «подлинного» Набокова, подразумеваемого автора текста Вадима. Как и во многих других примерах, которые здесь уже приводились, откровение Вадима намекает на идеалистическое представление, что сознание подкрепляет реальность не только сугубо субъективными способами. Важно, что «немощь» Вадима – амбивалентная, имеющая место и в пространстве, и во времени, но при этом лишь «мысленная» – возвращает нас к развернутой в «Память, говори» диалектике «пространства – времени – мысли», согласно которой мысль загибается вовне, в «особое пространство» или иное трансцендентное измерение. Неважно, верил ли Набоков в то, что пространство, время и мысль действительно диалектически неразрывны. Дело, скорее, в том, что он находит эту идею интересной и даже правдоподобной (в кантовской формулировке пространство и время – априорные формы человеческого познания, можно сказать, очертания или манера чувственного созерцания феноменального мира)
