Пернатый змей - [18]

— Ничтожества! — высказалась вслух Кэт, глядя вслед удалявшемуся трамваю. — Невоспитанные ничтожества.

Она немного побаивалась мексиканцев, не вполне трезвых, которые ждали трамвая в нужном ей направлении. Но некоторая симпатия к этим смуглолицым молчаливым людям в больших шляпах и простых коротких хлопчатых блузах была сильнее страха. Во всяком случае, в их венах текла настоящая кровь, горячая, темная.

Эти же двое со Среднего Запада — бескровные, озлобленные, тошнотворно бледные!..

Ей припомнился местный миф. Когда Творец создавал первых людей, Он слепил их из глины и сунул в печь обжигать. Они получились черные. «Передержал!» — сказал Творец. Слепил других и сунул в печь. Эти получились белые. «Недодержал!» — сказал Он. Тогда Он сделал третью попытку. Теперь они получились теплого коричневого цвета. «В самый раз!» — сказал Творец.

Эти двое со Среднего Запада, увядшая дамочка с детским личиком и хромой судья, остались сырыми. Вряд ли их вообще обжигали.

Кэт взглянула на смуглые лица, освещаемые дуговой лампой. Они пугали ее. В них таилась смутная угроза. Но она чувствовала, что они по крайней мере прошли обжиг в божественном огне, придавшем им должный цвет.

Слегка петляя, подъехало такси, Оуэн высунул голову из окошка и открыл дверцу.

— Нашел его в pulqueria[22], — сказал Оуэн. — Но не думаю, что он очень пьян. Не боишься возвращаться с ним?

— И pulqueria, конечно, называлась «La Flor de un Dia», «Дневной цветок», — с понимающим смешком добавил Оуэн.

Кэт с сомнением посмотрела на водителя.

— Не опасней, чем дожидаться трамвая, — сказала она.

Такси рвануло с места и помчалось на полной скорости в ад.

— Скажи же ему, чтобы так не гнал, — взмолилась Кэт.

— Не знаю, как, — ответил Оуэн, потом закричал шоферу на правильном английском: — Эй! шофер! Не так быстро! Не нужно так гнать.

— No presto. Troppo presto. Va troppo presto[23]! — сказала Кэт.

Водитель посмотрел на них расширенными черными глазами, в которых стояло бездонное непонимание, и вдавил в пол педаль газа.

— Он только прибавил скорость! — нервно рассмеялся Оуэн.

— А, да оставь его! — сказала Кэт устало.

Водитель несся так, словно в него вселился сам дьявол.

Но в то же время управлял машиной с дьявольским же бесстрастным мастерством. Ничего не оставалось, как смириться: пусть гонит.

— Не правда ли, отвратительное было сборище! — сказал Оуэн.

— Отвратительное! — согласилась Кэт.

Глава III Сороковой день рожденья

Однажды утром Кэт проснулась сорокалетней. От себя она не прятала этого факта, но других в него не посвящала.

Это, признаться, был удар. Сорок лет! Надо было набраться мужества перешагнуть разделительную линию. На этой стороне оставались молодость, и непосредственность, и «блаженство». Впереди ждало другое: сдержанность, ответственность и никаких «шалостей».

Она была вдова и теперь одинока. Выйдя замуж очень молодой, она имела двух взрослых детей. Сыну был двадцать один, дочери девятнадцать. Они жили главным образом с их отцом, с которым она развелась, чтобы выйти замуж за Джеймса Джоакима Лесли. Теперь и Лесли умер, и вся та половина жизни завершилась.

Она поднялась на плоскую крышу отеля. Утро переливалось бриллиантом, и в кои-то веки сквозь прозрачную даль виднелся Попокатепетль, могучий гигант в снежной шапке, грозно высящийся под синью небес. Над ним поднималась долгая черная струя дыма, извивающаяся, как змей.

Иштасиуатль, Белая Женщина, искрилась на солнце и казалась ближе, Попокатепетль стоял дальше как тень, чистый конус воздушной тени с яркими проблесками снега. Два чудовища, исполинских и ужасных, следящих за высокой и кровавой колыбелью людей, долиной Мехико^{10}. Чуждые, массивные, эти белоголовые горы как будто издавали низкий ровный гул, слишком низкий, чтобы человеческое ухо могло различить его, но кровь улавливала его, этот грозный гул. В них не было ничего, что возвышало бы, вызывало душевный подъем или восторг, что отличает снежные горы Европы. Только огромная, белоплечая тяжесть, страшно давящая на землю и урчащая, как два следящих льва.

На первый взгляд Мехико с его виллами по предместьям, превосходными центральными улицами, тысячами автомобилей, теннисом днем и бриджем по вечерам казался благополучным городом. Каждый день яркое солнце, огромные дивные цветы на деревьях. Сплошной праздник.

Пока вы не оставались с ним один на один. И тогда вы ощущали этот звук — низкое, грозное рычание ягуара, чьи пятна от ночи. Тогда дух ваш поникал под огромной давящей тяжестью: огромные кольца ацтекского дракона, дракона тольтеков, обвивали вас и стискивали душу. Яркий солнечный свет мутнел от черного пара злой, бессильной крови, и казалось, цветы растут на разложившейся крови. Сам дух этого места был жесток, гнетущ, губителен.

Кэт прекрасно поняла мексиканца, сказавшего ей: «El grito mexicano es siempre el grito del odio»[24]. Крик мексиканца — это всегда крик ненависти. — Знаменитые революции, как говорил дон Рамон, начинались с «Viva!», но заканчивались всегда воплем «Muera!». Смерть тому, смерть другому; всегда только смерть! смерть! смерть! неотвратимая, как жертвоприношения ацтеков. Из века в век что-то жуткое и макабрическое.