Перловый суп - [56]

Я собралась уйти, но меня вдруг осенило.

— Помогите мне, пожалуйста, спасите, — жалобно выдавила я, плюхнулась на корточки и, неожиданно для себя самой, горько заплакала.

Внимание мужиков привлечь удалось, они удивленно переглянулись. Кто-то из них Кого-то позвал. Кто-то вышел из строящегося дома и подошел ко мне.

— Эй, что с тобой? Что у тебя случилось?

Я пока была безутешна, плакала уже в голос и не отвечала на вопросы.

— Да, ладно... Чего ты? Чего ты? Тебя кто-то обидел? — Кто-то уже опустился на корточки рядом со мной, внимательно заглядывая мне в лицо.

— Ладно тебе... Да скажи ты, что случилось! — Кто-то совсем разжалобился от слез и соплей, так неловко себя почувствовал перед плачущим ребенком, дотронулся до моего плеча.

Я одернула руку сопереживающего и заголосила. Мужики уже сгрудились подле меня и стали выдавать версии случившегося. Я, хоть и захлебывалась собственной слюной, но версии их слушала внимательно. От некоторых чуть не засмеялась («Может, у нее велосипед сломался»), а одна вдруг неожиданно показалась подходящей.

— Может, тебя родители наказали?

Я на секунду замерла, сканируя мысль, и тут же закивала.

— За что? Сделала что-то плохое? — участливому Кому-то стало легче оттого, что нашел причину.

Я отрицательно помотала головой, продолжая всхлипывать.

— Плохо себя вела?

Я подняла на Кого-то безукоризненно жалобные глаза:

— Мне нужен кусок жести.

— Чего? — Кто-то отпрянул.

Мужики разочарованно загудели.

Я поняла, что не додержала, не доиграла, рановато сдалась... Кто-то уже, кажется, понял, что я придуриваюсь...

Я подалась вперед, словно пытаясь броситься Кому-то в ноги:

— Если я не принесу кусок жести, то мой папа ... — я замолчала на несколько секунд. — Меня... — снова замолчала, теперь уже многозначительно.

Ужаснулась степени собственного вранья, хоть и не договорила фразу, тяжело выдохнула, пустив тихую слезу, без рыданий и всхлипов.

На мужиков подействовало.

Пока Кто-то гладил меня по голове, нервно курил и сочувствующе рассказывал про свое детство: про деспота-отца, про тихую маму, которая не могла ничем помочь, мужики притаскивали огромные куски жести, все уточняли у меня, какой именно размер мне нужен. Потом отрезали часть, чуть загнув края, чтобы я не поранилась, и обернули газетами, чтобы не испачкалась.

Я поблагодарила добрых людей, обхватила добычу руками и понеслась, счастливая, в свою настоящую жизнь.

Папа уже развел костер. Вокруг него лежали пока еще не согревшиеся люди — все такие же гусинокожие, с едва шевелящимися от холода губами,

Рука одного из друзей была замотана чьим-то лифом от купальника — порезы были глубоки. Та, которой принадлежал купальник, сидела поодаль голая, уставшая и плакала.

Я отдала папе жесть и поинтересовалась, что случилось с плачущей девушкой.

— Она плачет от счастья, — отец освободил жесть от газет и взгромоздил на камни над огнем. — Говорит, что до тех пор, пока я не заставил ее нырять, она думала, что не умеет плавать. А где ты взяла такую шикарную железяку?

— Попросила на стройке, — я постаралась ответить быстро и безразлично — подробностей не хотелось.

— Вот! — гордо провозгласил папа. — Врожденная дипломатия! Плюс немного хорошего воспитания.

Потом он призвал всех наблюдать, как от жара раскрываются ракушки. Смешно шутил. Открыл пластиковые бутыли с вином. Все подтянулись и согрелись, подобрели...

Опять рассказывал про то, как был комиссаром Сибири, как бросил школу из-за влюбившейся в него учительницы, про первые в Вильнюсе джинсы, которые, конечно, были только у него, про романтичность, не то, что сейчас. Цитировал самого себя.

Появилась гитара, затянули ностальгическую, тосты стали редкими, но адресовались только Будинасу, и, в основном, касались благодарности за чудный день, за преодоления, за открытые в самих себе возможности...

Я успокоилась. Все опять хорошо.

Что-то захрустело на зубах у папы, он взвыл и достал изо рта крошечную беленькую твердость:

— Это жемчуг! В юности я сделал ожерелье из таких жемчужин для своей возлюбленной...

Какой возлюбленной, какими техническими средствами изготовил и где взял в Литве мидий и жемчуг, не интересовались. Барышни просто оживились, и уже оформилась мысль отправить мужчин снова к дальнему плодовитому камню.

— Я буду срать жемчугом! — папа одержимо вскрывал одну за другой маленькие раковины мидий и поглощал их, кажется, не жуя.

— Ты будешь срать своими зубами, — вдруг раздался чей-то незнакомый никому, но уже слышанный мною голос.

Все обернулись против солнца, прищурились.

Совсем рядом стояли грозные мужики во главе с Кем-то, они свирепо уставились на Будинаса.

— Иди сюда, козел, я покажу тебе, как издеваться над ребенком.

Сердце мое заколотилось.

Отец потянулся, надел валяющийся рядом пиджак прямо на голое (абсолютно голое) тело, закурил трубку, потыкав мизинцем в раскаленный кратер.

Все это неспешно — вот выдержка — и направился куда-то в сторону, как гулять.

Кто-то даже опешил от такой наглости. С недоумением посмотрел на мужиков и, так как ничего не оставалось делать, пошел за Будинасом.

Все напряженно следили за удаляющимися фигурами, причем мужественный Кто-то почему-то не догонял Будинаса, не останавливал его, а, как завороженный, шагал след в след, нейтрализованный странной самоуверенностью интеллигентного на вид врага.