Перловый суп - [45]

И со всеми своими задачами он справился. Правда, когда пришло время десантникам дернуть за веревочки, ветер изменил направление, и листовки с текстами комсомольских песен высыпались не у памятника Ленину, а залетели во дворы Первомайского проспекта, и никто (кроме дворников утром) листовок с комсомольскими призывами не заметил.

Все же секретарь Коля Иопа выполнил обещание. На следующий же день он поговорил с ректором института, Иваном Сидоровичем Ковалевым, и тот пообещал восстановить энергичного комсомольца с начала нового учебного года. Хотя для секретаря горкома этим дело не кончилось. Главный пожарник города заявил, что шестнадцатью водородными шарами, да еще в соседстве с факелами, можно (при злом умысле) уничтожить полгорода. Слава богу, что была уже «оттепель», и за такие вещи людей уже не расстреливали. Все же на бюро обкома стоял вопрос об исключении секретаря из партии, но ограничились строгим выговором с занесением в учетную карточку.

Казалось, в судьбе Будинаса наметился перелом к лучшему. Но в высших сферах дуют свои ветры, о которых до поры до времени внизу ничего не знают. Вскоре в рязанском институте появился другой ректор, а Иван Сидорович Ковалев стал ректором нового Минского радиотехнического института.

Иван Сидорович был человеком обязательным, обещание, данное Коле Иопе, он выполнил, принял Будинаса на 1-й курс своего нового (минского) института. Так Будинас оказался в Минске.

Однажды в 65 году мы (трое недавних рязанских выпускников) прикатили в Минск с надеждой найти в Минском институте работу (уже поработав в Рязани пару годков и заскучав). Там мы разыскали Будинаса — он оказался известной личностью в своем институте, устроил нам встречу с ректором (встреча была теплой, но безрезультатной), и до нашего вечернего поезда показал нам город и привел к себе домой. Он уже был женат, жили они с женой в приличной квартире родителей, бытовые условия по контрасту с недавней рязанской неустроенностью были приличными, но со своим тестем Женя, кажется, не очень ладил. Так он сказал, хотя никого из его новой семьи мы не увидели — все на работе. Он показал нам статью в республиканской молодежной газете. О чем там — я уже не помню, но... Настоящая газета, большая статья, фамилия приятеля крупными буквами — все это произвело сильное впечатление. Пришлось посмотреть на Будильника с новой стороны. Ведь до сих пор были лишь разговоры, задиристые выкрики, «бригантина поднимает паруса» во весь голос на темной улице, а тут вдруг...

Женя показал черновики нового материала, который он должен сдать в газету завтра... Удивительно. Оказалось — это еще не все: в своем институте они «заквасили» студенческий театр, на базе творческого потенциала нашего приятеля. Мы-то у себя вплотную занимались студенческим театром, но Женя касался этого лишь как благодарный зритель.

Простились на вокзале, не оставляла мысль «что-то есть в этом парне...» и еще мысль «вряд ли еще встретимся...».

Но однажды он приехал в Рязань, привез рукопись своей первой повести, которую, помню, два вечера читал вслух на моей кухне. Как удивительно и ново было видеть Будильника собранным, родившим настоящий текст, ведь нечто подобное каждый из нас тогда замышлял. Но Будильник написал, а мы только собирались. Это была повесть о первой любви. Задиристый молодой герой неопределенных занятий (потому что еще, к сожалению, школьник), надежные друзья, выручающие в драках, головокружительная красавица без комплексов, одаривающая любовью молодого героя, и роковая разлука. В общем, аксеновский джентльменский набор. Но чувствовалось, что автор пишет о себе, и верилось в его чувство.

Мы тогда в своем кругу были наэлектризованы самизда-товскими текстами Роя Медведева, песнями Александра Галича, попытками оправдания Сталина (признаки этого стали появляться на страницах официальной печати). А Женя спокойно сказал (и сейчас помню, как дымок вьется над его сигаретой), что вот вы так лихо говорите о Сталине, и думаете, что о нем можно только так, и что все думают так же. А в нашей" семье, например, никто не смеет сказать о нем плохо. Во всяком случае — при матери. Потому что он спас моего брата от смерти. Такова легенда. Мать никому не позволила бы в своем доме таких слов... В нашем доме он святой.

И рассказал, что в годы войны старший брат Леонард был тяжело ранен. Спасти его могла сложная операция в Москве, а в условиях военного госпиталя, где он оказался, шансов не было. И мать написала письмо Сталину. И случилось чудо. Дошло или нет письмо до адресата — никто не знает, но вскоре из центра пришло распоряжение. Брата самолетом переправили в Москву, и он был спасен.

Где правда в этом изложении, а где фантазия — не знаю. Ведь это было в характере Будильника — сфантазировать половину текста, лишь бы не дуть в общую дудку. И тут есть (кажется) ключик к разгадке Женькиной главной (пожалуй) особенности, выражавшейся в полном отсутствии робости перед авторитетами всех видов и властными кабинетами (кроме высокой жизненной энергии и литературной одаренности). Прибалтика ведь почти не жила под прессом сталинского авторитета. А в наших краях этот «авторитет» гулял по дворам и весям уже три поколения, и успел сформировать у людей неистребимую робость. В наших краях прочно бытовало (бытует и сейчас) настроение, что «все бесполезно». А в непуганых краях могла сложиться иллюзия, что «все можно». Этой своей иллюзией прибалтиец Будинас и выделялся. Конечно, мы тоже иногда бывали не менее нахальными, чем он. Но нам при этом приходилось бороться со своей робостью, а у Будильника это получалось само собой.