Перламутровая дорога - [32]

Когда Ждан думал об этом, ему вспоминались слова апостола Иакова о Боге и мире, а, вернее, о самом человеке и о противостоянии в его душе двух противоположных начал. Дружить с миром, утверждал апостол, значит враждовать против Бога. Играть в карты, собравшись тесным кружком, заходить с утра на почту, искать собеседника для пустого разговора – всё это можно понимать как дружбу с миром. Важно не вслушиваться в тишину, звенящую симфониями, не всматриваться в мерцание света и тени, таящее живописные образы, не вникать в то, о чём шепчет душа, проговаривая невнятные тексты, в которых то там, то здесь проступают едва уловимые смыслы и звучат шелестящие рифмы. Дружить с миром – значит отказаться от памяти, отречься от прошлого и оттого потерять будущее. Не знать, не вникать, не искать, не помнить, словно бы эта странная дружба не есть самая очевидная иллюзия, поскольку не бывает дружбы между сильным и бессильным. А может ли быть сильным человек, чья душа не принадлежит Тому, для Которого не существует времени и Кому подвластно всё предельное и абсолютное?

Ждан считал бессмысленной и эту вражду, и ненужной такую дружбу. Ведь совершенно необязательно одно должно исключать другое и наверняка существует путь их соединяющий. Путь к добру и справедливости, если всё же уместно писать эти слова через соединительный союз. Для Ждана это было неочевидно, так как добро и справедливость всякий понимает лишь применительно к себе, в то время как по крайней мере справедливость призвана иметь универсальный характер, да и вообще ей должно быть свободной от человеческой интерпретации и являться инструментом Того, для Кого не существует времени и Кому подвластно всё предельное и абсолютное.

Справедливость Ждан относил к разряду случайных величин, таких как, например, счастье, на которые человек повлиять не в состоянии и которые поддерживают хрупкое вселенское равновесие в какой-то иной плоскости, не пересекающейся с плоскостью человеческого бытия. Однако определить справедливость казалось ему ещё сложнее, нежели счастье, так как в отличие от последнего, видимая её часть всегда сравнительно невелика, точь-в-точь как у пресловутой замаячной дороги – всего-навсего какой-нибудь отдельный фрагмент, по которому очень сложно судить о целом.

Правда дорога, в этом отношении, являлась более предсказуемой: здесь было совершенно неважно насколько ты продвинулся вперёд, в начале ты или в конце пути – всё также блестит под твоими ногами перламутровой полосой её проходимая твердь, для которой безразлично всё то, с чем ты связываешь всякий свой шаг по ней – со счастьем, со справедливостью, с важностью и необходимостью своего пути, наконец. Невдомёк тебе, идущему, что для неё ты имеешь какую-то ценность лишь тогда, когда в твоей душе и в твоих мыслях она может увидеть себя как в зеркале и, возможно, что-то изменить в себе самой. И не тебе, идущему, что-то изменить в ней, изменить, влекомому своим обманчивым счастьем, ложно понятой справедливостью и руководствуясь неверным курсом своего жизненного пути.

Обо всём об этом, пожалуй, Ждану поведал застенчивый артист в чёрном фраке и широкополой шляпе или же нет – вошедший без приглашения настырный солнечный бог, а может, эти мысли принесли ему рассветные проникающие лучи, превращающие в ничто всё, за что так отчаянно цепляется наше воображение.

Глава 12

Ждан осторожно переступал через заросшие мхами дорожные разломы, невольно сожалея о разрушении того, чего ему так и не случилось понять, чего он даже не попытался изучить, исследовать и с чем ему так и не удалось вступить в диалог. А могло ли быть как-нибудь иначе? Воспринимая окружающее и стараясь его постичь, Ждан обычно наделял его своим собственным внутренним голосом, дарил ему частицу своей души, предполагая в нём такое же сознание, такую же способность воспринимать и мыслить, поскольку в противном случае, ни о каком контакте, ни о каком диалоге не могло быть и речи.

Дорога же, напротив, затягивала и подчиняла, казалась самодостаточной и независимой от человеческого произвола, и всё это несмотря на то, что Ждану удалось вмешаться в её существование, нарушив безукоризненное перламутровое полотно. Только кто может поручиться, что разрушая внешнее, непонятое и даже враждебное, мы в первую очередь не разрушаем сами себя? И возможен ли такой путь, на котором можно не мять травы, не губить цветов, не вытаптывать муравьиных троп? Возможен ли маршрут, не проходящий по чужим жизням, путь, без неосознанных и невольных разрушений того, что тебе не принадлежит и что от тебя не зависит.

Ждан отвёл глаза от новообразованных ветвистых трещин, в обнажившейся глине которых то там, то здесь уже взошли диковинные северные цветы, опирающиеся своими венчиками на нежнейшие кудрявые мхи и посмотрел вдаль, туда, где на бледно-голубом горизонте ещё сияла размытая перламутровая полоса.

– Разумеется, есть такие пути, но человек их никогда не выбирает. – Услышав свой голос, Ждан догадался, что с ним снова разговаривает море, ибо не было в сказанном ничего такого, что обычно вкладывают в слова люди – ни желания что-то доказать, в чём-то убедить или дать почувствовать справедливость произносимых фраз.