Перикл - [102]

— Но прежде чем начать хвалу павшим, — продолжал Перикл, — которых мы здесь погребаем, хочу сказать о строе нашего города, о тех наших установлениях в образе жизни, которые и привели его к нынешнему величию. — Здесь Перикл, составляя речь, обошёлся без чьей-либо помощи, ибо государственный строй нынешних Афин — это он сам, это его воплощённое представление о наилучшем устройстве государства. — Полагаю, что и сегодня уместно вспомнить это, и всем собравшимся здесь гражданам и чужеземцам будет полезно об этом услышать, — добавил он от себя и снова обратился к заготовленной речи: — Для нашего государственного устройства мы не взяли за образец никаких чужеземных установлений. Напротив, мы скорее сами являем пример другим, нежели в чём-нибудь подражаем кому-либо. И так как у нас городом управляет не горсть людей, а большинство народа, то наш государственный строй называется народоправством. В частных делах все пользуются одинаковыми правами по законам. Что же до государственных, то на почётные государственные должности выдвигают каждого по достоинству, поскольку он чем-нибудь отличился не в силу принадлежности к определённому сословию, но из-за личной доблести. Бедность и тёмное происхождение или низкое общественное положение не мешают человеку занять почётную должность, если он способен оказать услуги государству. В нашем государстве мы живём свободно и в повседневной жизни избегаем взаимных подозрений: мы не питаем неприязни к соседу, если он в своём поведении следует личным склонностям, и не высказываем ему хотя бы безвредной, но тягостно воспринимаемой досады. — Говоря это, Перикл заметил, как повеселели лица граждан, ибо он сказал нечто весёлое, похвалил их за то, за что не стоило хвалить: ведь и сутяжники они знатные, и доносчиков среди них тьма, и желание совать нос в чужие дела неистребимо. Но он так написал и так произнёс, не без пользы для афинян разумеется, — они получили упрёк там, где упрёка не было, на словах конечно, а совесть подсказала им: стыдно сутяжничать и доносить, стыдно не соответствовать тому, что сказал о них с похвалой Перикл. — Терпимые в частных взаимоотношениях, мы в общественной жизни не нарушаем законов, главным образом из уважения к ним, и повинуемся властям и законам, в особенности установленным в защиту обижаемых, а также законам неписаным, обычаям, нарушение которых все считают постыдным. — Тут было сказано больше правды, чем в предыдущем утверждении, хотя и тут афиняне не могут служить для других чистым образцом — и законы они нарушают, и обычаи, и стыд их при этом не всегда мучает. Стыдятся, когда уличены, а когда не уличены в нарушении закона, о стыде не вспоминают.

А вот истинная правда:

— Мы ввели много разнообразных развлечений для отдохновения души от трудов и забот, из года в год у нас повторяются игры и празднества. Благопристойность домашней обстановки доставляет наслаждение и помогает рассеять заботы повседневной жизни, — сказал Перикл и подумал, как он счастлив дома, как он любит Аспасию, а теперь ещё и сына, которого она ему родила — любимая, славная, нежная, верный друг. — И со всего света в наш город, благодаря его величию и значению, стекается на рынок всё необходимое, и мы пользуемся иноземными благами не менее свободно, чем произведениями нашей страны. В военных попечениях мы руководствуемся иными правилами, нежели наши противники. Так, например, мы всем разрешаем посещать наш город и никогда не препятствуем знакомиться и осматривать его и не высылаем чужеземцев из страха, что противник может проникнуть в наши тайны и извлечь для себя пользу. — «Хотя приговорили к смертной казни клазоменца Анаксагора, моего учителя, вменив ему в вину, как и многим другим до него, измену», — следовало бы добавить к сказанному, но Перикл, конечно, этого не сделал — не время и не место было журить афинян. — Ведь мы полагаемся главным образом не столько на военные приготовления и хитрость, сколько на личное мужество. В то время как наши противники при их способе воспитания стремятся с раннего детства жестокой дисциплиной закалить отвагу юношей, мы живём свободно, без такой суровости и тем не менее ведём отважную борьбу с равным нам противником. И вот доказательство этому: лакедемоняне вторгаются в нашу страну не одни, а со своими союзниками, тогда как мы, афиняне, только сами нападаем на соседние земли и обычно без большого труда одолеваем их. — Самос штурмовали корабли Лесбоса и Хиоса вместе с кораблями Афин, но Перикл об этом не напомнил гражданам. — Со всей нашей военной мощью враг никогда не имел дела, — продолжал он, прикрывая глаза рукой — заходящее солнце светило ему прямо в глаза, — так как нам всегда одновременно приходилось заботиться об экипаже для кораблей и на суше рассылать в разные концы воинов. Случись врагам в стычке с нашим отрядом где-нибудь одержать победу, они уже похваляются, что обратили в бегство целое афинское войско; так и при неудаче они всегда уверяют, что уступили лишь всей нашей военной мощи. Если мы готовы встречать опасности скорее по свойственной нам живости, нежели в силу привычки к тягостным упражнениям и полагаемся при этом не на предписание закона, а на врождённую отвагу, то в этом наше преимущество. Нас не тревожит заранее мысль о грядущих опасностях, а испытывая их, мы проявляем не меньше мужества, чем те, кто постоянно подвергается изнурительным трудам. Этим, как и многим другим, наш город и вызывает удивление.