Периферия - [11]

— Мне никогда не было лучше! — повторила она.

— И мне.

— Я знаю, удастся все, что ты задумал. А я как ты, я с тобой. Мне больше ничего не надо.

Это и было для меня самым необычным — то, что она со мной, что ей ничего не надо отдельного, обособленного, своего. Я еще не научился понимать такие вещи. Что-то свое, любимое у меня было всегда, и я никого не пускал в это свое и любимое, стеснялся и боялся непонимания. Оно было не для многих и даже не для двоих.

Блики света, призрачные, ночные, неуловимые, прихотливо перемещались по стенам, потолку, печной разделке. Струились мягкие, приглушенные звуки, которые никогда не достигали человеческого слуха днем, при солнце. Днем они терялись, их убивал сам быстрый темп жизни, сама яркость дня. Ночью можно было думать обо всем земном шаре, и о космосе, и о звездах, и об иной, неведомой жизни и не казаться себе маленьким и незначительным рядом с ними.

— Думай обо мне, — подсказала Катя. — А я буду думать о тебе. Я всегда думаю о тебе, утром, и днем, и вечером, и во сне тоже. Знаешь, как интересно думать во сне? До самого пробуждения я уверена, что это явь, никакие не фантазии, и все так прихотливо закручено — напряжение нарастает по восходящей линии, как в хорошем детективе. В своих снах человек живет самой интенсивной жизнью.

— Научиться бы управлять снами, — сказал я. — Чтобы снилось то, что хочешь, и в той последовательности, в какой хочешь.

— Тогда для людей самым важным стали бы их любимые сны, а другие желания притупились. И люди превратились бы в заурядных наркоманов.

— Ладно, — согласился я. Рая этого никогда бы не сказала. Она бы не выстроила всей этой цепочки. — Останемся сами собою, это лучше всего. Нам поздно менять лицо и суть свою. Да и зачем?

— А если бы было ради чего? Ты сейчас разве не перестраиваешься? У тебя была Рая, а теперь у тебя я. И работа совсем другая. Значит, и в тебе что-то поменяется.

— Ты все правильно обосновала, я согласен. Правда, мне кажется, что я каким был, таким и остался. Разве что ума-разума поднабрался.

— А это не приобретение? Ты когда-нибудь с Раей обсуждал все это?

— Нет, — признался я. И удивился ее проницательности. Я как раз подумал об этом.

— Но почему? Ей было не интересно, она далека от всего этого? Тебе было не интересно?

— На каждый из твоих вопросов я могу ответить положительно. Но ты сама знаешь, что не похожа на Раису.

— Однако, — сказала она с вызовом, — это вовсе не значит, что ей до меня далеко.

— Не значит, коли ты так ставишь вопрос, — спокойно согласился я.

— Тогда верно будет предположить, что чем-то я лучше ее, а чем-то она лучше меня?

— Это можно предположить, сравнивая себя с любым человеком.

— Не очень-то ты меня любишь, если думаешь так. Если не видишь разницы, сравнивая нас.

— Успокойся. Выбор сделан, и незачем унижать несчастную женщину.

Катя сдержалась, готовые было сорваться горячие, обидные слова так и остались непроизнесенными, но это стоило ей немалого усилия. Она поджала губы, и ее быстрый взгляд скользнул по мне и отпрянул. «Что за метаморфоза? — сказал я себе. — Откуда эта нетерпимость? От сознания вины?» Теперь мы оба смотрели в потолок. Катя не воспринимала критику даже в малых дозах. Все, что она делает, правильно, а сомневаются в своих поступках пусть слабовольные личности. Пусть они хоть семь раз отмеряют, хоть семьдесят семь, это не прибавит им решимости и уверенности, и у них все равно задрожит рука, когда надо будет совершить простой и естественный поступок — один раз отрезать. Теперь я разглядел в этом ее качестве особенность характера. Эта ее черта говорила о твердости намерений и упорстве в их достижении.

Я обнял ее, она не ответила. Я подождал, потом обнял снова. И остановилось время. Незачем стало что-то сопоставлять, строить планы, прокладывать курс, метаться, оправдываться, поворачивать назад, снова очертя голову нестись куда-то, а упершись в стену, разыскивать проход — остановившееся время все это вымело из сознания, освободило его для чистой, безоглядной радости, для светлой минуты любви, и все остальное, продолжая существовать, вдруг потеряло свое влияние и вес, соразмерность исчезла, понятия «можно» и «нельзя» нейтрализовали друг друга.

Катя заснула, ушла от своих вопросов и моих ответов. Да, лучше ни о чем не спрашивать, ничего не бередить, не растравлять. Волна, холодная и плотная, набежавшая опять неожиданно, окатила меня и понесла не отпуская. «Ничего, — подумал я, увещевая себя. — Отогреюсь, и все будет хорошо, не я один начинаю сначала. Да и что делать, если первая постройка неудачна? Терпеливо нести свой крест». Но я не мучился, и Рая не была моим крестом, пока я не встретил Катю. Пока не понял, что смотреть на Катю издали мне мало. Выбор сделан, и нечего теперь терзать себя и изводить близких. Нет ничего нелепее возвращения к разбитому корыту. И нет ничего тоскливее. Я подумал, что, если вернусь к Рае, никогда не освобожусь от пут чистой науки. «Неправда, — возразил я, — все это вздор. И вовсе не нужно, чтобы меня подталкивали и стимулировали. К тем выводам, которые я сделал, я пришел сам, Катя не привела меня к ним за ручку. Просто одно совпало с другим. И пусть мне сейчас тяжело, я переживу и это. Если я сильный человек. Если нет, то грош мне цена».