Пережитое - [184]

И вот между двумя этими крайними лагерями открытой реакции и сталинизма, узкая прослойка, так называемых, демократов, которые торопят реформы, и подталкивают к ним нашего лидера, а он мечется между двумя лагерями, но вместе с тем опасается и демократов. К чему все это приведет, одному богу известно. Экономика требует для своего развития освобождения от пут государства, свободы рынка, но это сопряжено с ухудшением положения широких масс, и без того не особенно благоденствующих. Национальные конфликты в республиках требуют пересмотра структуры федерации, но это может грозить развалом нашего государства и национальным геноцидом.

Единственная область, в которой мы преуспели, — внешняя политика: окончили войну в Афганистане, отказались от конфронтации с США, поставили вопрос о создании «общеевропейского дома», признали ошибкой введение наших войск в 1968 году в Чехословакию, осудили договор 1939 года Молотова — Риббентропа и повинились в Хатынском расстреле. Однако в ответ получили полный развал восточноевропейского блока и Варшавского договора, ниспровержение коммунистических режимов во всех странах Восточной Европы и… воссоединение двух Германий. Наш глиняный колосс, подпертый штыками, рухнул за несколько месяцев. Так и должно было случиться, ибо сила тоже имеет срок действия.

Все это так. Мы заслужили столь быстрый демонтаж послевоенных структур. Но что же будет с нами? Мы стоим на развалинах прошлого перед неясным будущим и тяжелым настоящим: выиграет Горбачев свою игру или проиграет? Его авторитет огромен за рубежом, а здесь падает с каждым днем. Он не сумел накормить страну за эти пять лет. Его мероприятия упорно саботируются. На него давят то правые — адепты командно-административной системы, партократы, то левые. Но как бы ни было, спасибо за все, что он уже успел сделать. Едва ли теперь возможен возврат к старому…

* * *

Так в конце своей жизни я вновь оказалась в вихре событий. Все как бы вернулось на круги своя. Казалось, доживу жизнь в тихом болоте, которым окружил нас «застой». Ан, нет. Мне не было это суждено. Перед глазами вновь разворачивается целая революция. Со страниц газет смотрят на меня давно забытые лица — Троцкий, Бухарин, Каменев, Зиновьев, проклятые много раз «враги народа», которые, оказывается, были и не такими уж врагами, реабилитированы, восстановлены в партии. А порой нет-нет и мелькнет статья о моем дяде — Мартове, который и после Октябрьской революции 1917 года говорил не столь уж глупые слова о сущности революции, призывал Ленина к созданию многопартийного левого правительства. Порой встречаются даже цитаты из Дана. Я читаю книги Бердяева, изданные в СССР, этого отъявленного, как считалось ранее, мракобеса и реакционера. И где же мое место во всем этом? Как же я прожила свою жизнь в эти страшные семьдесят лет, сделала ли что-то нужное, полезное, или вся моя жизнь была пустым прислужничеством перед господствующей идеологией? Сотни вопросов одолевают меня. Как дать на них честные, искренние ответы перед самой собой и потомками.

Первые годы после 1985 года меня больше всего волновала мысль, как случилось, что в этой страшной буре я уцелела, я, дочь своего отца и жена своего мужа? Как уцелел Эльбрус? Как, наконец, сумела добиться определенного успеха в науке, пусть скромной известности в своей области. И сейчас не нахожу убедительного ответа на этот вопрос. Что я оставалась в поле зрения НКВД, куда меня вызывали, это ясно. А теперь, ознакомившись с делом отца 1937 года, я только убедилась в этом. Дочь «врага народа» и жена арестованного Эльбруса, я лишь случайно (это тоже ясно) избежала гибели. Что мои ближайшие родственники, с которыми я жила, были Иковы и Матовы, разделявшие идеи меньшевизма — это также было всем известно. Что все, кто окружал меня на работе — знали о моих родственных связях — это тоже неоспоримо. Что же спасло меня в разразившейся катастрофе в тридцатые годы, в кампаниях космополитизма в начале пятидесятых годов? Не знаю, может быть, моя счастливая звезда, может быть, то, что не нашлось доносчика или человека, который активно хотел бы уничтожить меня, или же его величество случай: тот следователь, что вызывал меня в 1936 году, может быть, сам погиб в вихре репрессий. Мое дело где-то затерялось, а вместе с ним и мой след в НКВД. А позднее счастливое разрешение дела Эльбруса повлияло и на мое. Все может быть, но то, что чаша сия миновала меня — это чудо, за которое мне остается горячо благодарить судьбу.

Теперь меня мучит другой вопрос. Вся моя сознательная жизнь прошла в послеоктябрьский период и тесно сплетена с его семидесятилетней историей. Каковы бы ни были мои родственные связи, но я училась в советской школе, в советском вузе и в каком — историческом! Я воспитывалась на догматах «Краткого курса ВКП(б)» и ригористично истолкованной идеологии марксизма-ленинизма. Пусть мне больше, чем другим, известна оборотная сторона происходящих событий, но вместе с тем, в какой-то части души сохранялась вера, по крайней мере до семидесятых годов, что мы строим социализм, что мы улучшаем жизнь, что мы идем вперед. Вместе со всеми моими соотечественниками я пережила боль и горечь страшной войны со всеми ее тяготами и мучениями, жадно читала и слушала фронтовые сводки, восхищалась и гордилась победами. Ни разу не возникало желания откреститься от всего этого, зачеркнуть все, что было, вымазать черной краской. Я не любила Сталина, но вместе со всеми верила в его ум и волю, его большую роль в победе, хотя и не могла простить ему его молчание 22 июня и последующие десять дней, его жестокость, грубость, насаждавшийся сверху антисемитизм. После XX съезда его образ был зачеркнут для меня, но я не могла как историк откинуть реалии Октябрьской революции как великого события в истории. Там, где революция, думала я, там неизбежны и кровь и насилие, люди, попавшие в эти жернова, неизменно оказываются ее жертвами, даже если сами начинали ее. Моя судьба сплелась с революцией, стала неотделимой от нее, и какая-то часть моей души и ума принадлежит ей. В эпоху «застоя» жить было легче, но отвратительнее. Запах тленья витал над нами, революция кончилась, испускала последний дух, хотя все еще называлась революцией. Жизнь текла обыденно и скучно, нарастало ощущение приближающейся катастрофы. Но и тогда я не искала утешения в диссидентстве, не помышляла об отъезде из СССР, когда началось это новое движение. Мне и помыслить было невозможно оставить Родину, страну, с которой пусть горько сплетена вся моя жизнь.