Пережить фараона - [15]

— Три года, скоро три с половиной.

— Откуда.

— Из Иерусалима. Я работал учителем в школе.

Пластиковый стаканчик обжигал пальцы. В учительской, на переменах, Яаков всегда брал два стаканчика сразу, вставляя один в другой, но здесь это была непозволительная роскошь. У них в караване стаканы были пластмассовые, какого-то грязно-оранжевого цвета, с выщербленными краями.

— Я тоже из Иерусалима. — Она размешала в своем стакане сахар и подлила молока. — Работаю здесь второй год. Вокруг одни жлобы. Вы не поверите, до чего приятно иногда поговорить с интеллигентным человеком.

— Я понимаю, — сказал Яаков и добавил, чтобы как-то продолжить беседу, — вы, наверное, давно в стране.

— Двенадцать лет. И, представьте себе, не смогла найти никакой другой работы, хотя, после стольких лет в стране, мне все-таки полагалось бы что-нибудь получше.

Яакову стало смешно, и он осторожно поставил стаканчик на кушетку, чтобы не расплескать чай.

— Если так, мне тоже полагалось бы что-нибудь получше. Я ведь здесь родился.

Дверь приоткрылась, и в кабинет заглянула медсестра.

— Мне пора уходить, доктор Левицки. Половина девятого.

— Хорошо, оставьте мне ключи, я сама все закрою. Мне надо еще осмотреть больного.

Медсестра вышла, и Яаков услышал, как захлопнулась за ней входная дверь каравана.

Он вытащил градусник. Тридцать восемь и шесть. Но озноб прошел, и он чувствовал, как по всему телу разливается приятное тепло. Доктор Левицки открыла маленький черный чемоданчик и достала стетоскоп.

— Расстегните рубашку, — сказала она, — я должна вас осмотреть.

И повернула в замке ключ.

Яаков почувствовал, как прохладные пальцы касаются его груди. Что-то здесь было не так, но события уже разворачивались помимо его воли, и он сам себе казался посторонним наблюдателем.

Она защелкнула чемоданчик, но по-прежнему сидела рядом с ним на кушетке, как будто время остановилось и им обоим некуда спешить. Яаков явственно видел всю эту сцену со стороны и точно так же со стороны он услышал собственный голос.

— Вы в разводе.

Конечно, не надо было задавать этот вопрос. Она понимающе улыбнулась.

— Не волнуйтесь. Гет по всем правилам, в иерусалимском раввинате.

Она придвинулась ближе и положила руку ему на колено. Толстое золотое кольцо на пальце, ногти, покрытые темно-красным лаком, — на фоне его выгоревших штанов цвета хаки все это выглядело очень необычно.

Рука была красивая, ухоженная, но, пожалуй, слишком большая. У Марии руки были маленькие. Ему почему-то вспомнилось, как она сидела, сцепив руки, в подвальчике у Шимона. Шимону, конечно, тоже полагалось бы что-нибудь получше, чем этот подвальчик и место сторожа в школе Ноам.

Впрочем, его, скорее всего, арестовали еще тогда, но, видимо, направили в другой лагерь, иначе они наверняка оказались бы в одном караване.

Яаков неожиданно вздрогнул, как от удара. Левицки. Ну конечно. Шимон Левицки. Вот где он слышал эту фамилию: Двенадцать лет в стране. Развелась в Иерусалиме. Это могло оказаться просто совпадением, но Яаков почему-то был уверен, что это она. И потом, жена Шимона работала врачом.

Он поднял глаза. Перед ним сидела женщина уже не первой молодости. Набрякшие веки, складки в уголках вокруг рта, синеватые прожилки вен на ногах. Она была лет на десять старше его и, соответственно, на пятнадцать лет старше Марии.

Видимо, она что-то заметила, потому что смотрела на него с удивлением.

— У меня был друг в Иерусалиме, — сказал Яаков, — Шимон Левицки.

— Да. — Она убрала руку, и в глазах у нее появилось напряженное выражение.

Это действительно была она. Яаков не ошибся.

— Ну, и где же вы познакомились. — Она поднялась с кушетки и направилась к столу.

— Мы работали в одной и той же школе.

Она уже сидела на своем месте и перебирала какие-то бумаги. Ничего особенного. Просто врач в конце приема.

— Вот как, в школе. И кем он там работал. Сторожем, конечно.

— Почему же сторожем, — Яаков искренне удивился, — он преподавал. У него был прекрасный иврит.

Она пожала плечами.

— Интересно, как он мог преподавать в школе. У него же не было никаких документов. Впрочем, у религиозных это не проблема. Кто носит кипу, тот и преподает. Этого достаточно.

Яаков промолчал. Его снова знобило, и он понимал, что теперь наверняка придется выходить на работу.

Но справку она все-таки дала.

Дождь утих и только отдельные капли время от времени ударялись о крышу каравана. Яаков натянул на себя спальный мешок, укрылся с головой и повернулся к стене.

Когда он проснулся, было уже совсем светло. Дождь прекратился, и солнце било ему прямо в глаза. В комнате никого не было. Яаков огляделся по сторонам, не понимая, как это он проспал сирену, и почему его не разбудили охранники или соседи по каравану. Тут он заметил, что матрасы и спальные мешки в беспорядке разбросаны по полу, хотя, по инструкции, их полагалось перед выходом на работу аккуратно сложить в углу. Что-то явно случилось, пока он спал, но спросить было некого, а выходить из каравана не хотелось, чтобы не разрушить блаженную иллюзию чудом обрушившихся перемен. Всякий раз, когда что-нибудь непредвиденное нарушало рутину их существования, они начинали надеяться — на чудо, на восстание, на переворот, на смерть Харида, наконец, — и всякий раз их ожидало разочарование. Как-то раз, прошлой зимой, их не разбудила утром сирена, время шло, а охрана даже не заглядывала в караван. Может, им не до нас, — высказал в конце концов всеобщую затаенную надежду Зеэв, — может, их отправили в Иерусалим на похороны Харида. Но чуда, разумеется, не произошло, оказалось — просто неполадки с электричеством. Как бы то ни было, Яаков спешить не собирался. Если потребуется, они за ним сами придут. Он расчистил место на полу, достал из шкафчика мешочек с талитом и тфиллин и не торопясь, как когда-то, в прежние времена, принялся читать шахарит.