Переяславская рада. Том 2 - [235]

Врачи вышли, и он услыхал, как Капуста за дверью обстоятельно и подробно расспрашивает их, а они, точно обрадовавшись, заговорили все сразу.

Потом Капуста сидел возле Хмельницкого и успокоительно говорил:

— Лекари, пан гетман, знаменитые. Вон тот, низенький…

— Они все трое низенькие…

Тогда Капуста принялся объяснять ннане:

— Тот, что сидел по правую руку от тебя, пан гетман…

— А они все время менялись, прыгали вокруг меня, как блохи…

Капуста засмеялся:

— Видно, тебе полегчало, слава богу!

— Уж не от лекарей ли? Они таки хорошо мне живот намяли.

— Так вот, самый знающий из них — рыжий итальянец…

— Ишь ты, а я всю жизнь думал, что итальянцы черные, — пошутил Хмельницкий.

Капуста поднял на него вопросительный взгляд.

— Ну, ну, рассказывай, не буду перебивать.

Вошла Ганна. Спросила озабоченно у Хмельницкого:

— Что сказали?

— А вот его спроси, — указал Хмельницкий рукой на Капусту.

Итальянец Иоганн Белоу утверждает, что это недуг сердца, вследствие заболевания в печени и почках, и прописал тебе, гетман, питье, которое должен ты употреблять трижды на день. Так уж ты, панн гетманова, понаблюдай. Ведь знаешь, как пан гетман следит за собой!.. — Капуста укоризненно поглядел на Хмельницкого.

— Буду пить, — согласился Хмельницкий, — если нужно, так и четыре раза на день. Только ты говоришь: знающий лекарь, итальянец, а я думаю — мошенник. Не бывает итальянцев по имени Иоганн Белоу.

— Пан гетман! — воскликнул Капуста. — У него аптека в Киеве, на Подоле, она считается лучшей в крае нашем. Ты уж мне поверь — прежде чем привезти его и прочих эскулапов, я о них справился надлежащим образом.

— Верю, Лаврин. А теперь скажи — комиссары польские здесь?

— Здесь.

— Бенёвский и Евлашевский?

— Да, пан гетман.

— Да оставь ты это «пан, пан», — не на раде мы с тобой! Для комиссаров, известно, вольготнее не со мной переговоры вести.

— Знают, что ты заболел…

— Радуются: помру скоро — легче тогда обмануть старшину.

— Богдан! — горестно воскликнула Ганна.

— Молчи. Мне спорить трудно. Скажи, Лаврин, нынче какой день?

— Четверг, — с тревогой ответила Ганна.

— Спасибо, казачка, а то завалялся, обленился и счета дням не знаю. Так вот, Лаврин, скажи комиссарам — в субботу буду говорить с ними.

— Стоит ли тебе…

— Для края нашего все стоит делать. Даже если сердце корчит от боли и если печенка и почки, как там наговорили тебе лекари, по могут никак управиться… Э, Лаврин! Слышал я, о чем лопотали по-латыни твои колдуны, хорошо слышал.

Капуста попробовал еще раз настоять на своем:

— Богдан, а может, поручить дело переговоров Мужилдовскому, Коробке, Богуна вызвать, Пушкаря?

— Нет. Вести переговоры с комиссарами буду я. Не для того девять лет все старания прилагал и жизни не щадил, чтобы позволить панам комиссарам обойти нас. О рубежах речь идет, Лаврин. Понял? О рубежах края нашего. И разошли гонцов во все полки, пускай на той педеле соберутся сюда полковники.

— Слушаю.

— Вот это другая речь. А чем хорошим угостишь?

— Малюга прибыл.

Хмельницкий оживился. Оперся локтями на подушку, спросил нетерпеливо:

— Что привез?

— Замыслы короля Яна-Казимира и шляхты как на ладони. В Стокгольме, через подканцлера Радзеевского, проведал. Но шведы уже стали принюхиваться к нему…

Капуста, точно опомнившись, взглянул на Ганну, Хмельницкий уловил его взгляд и сказал:

— Говори смело. Это не шляхтянка Елепа, а Ганпа Золотаренкова.

Ганна благодарно коснулась его руки, отошла к окну и села на табурет.

И радостно и больно было ей услышать эти слова в такие горестные, трудные дни.

— Твоя правда, гетман, — сказал после минутной паузы Капуста. — Иезуиты, видно, докопались, и хорошо, что Малюга спешно выехал.

— Хорошо сделал. Выздоровею — буду с ним говорить. Скажи ему: он мне роднее брата. Так и скажи. Пускай все грамоты, часу не медля, везет в Москву.

Хмельницкий кивнул головой Капусте. Тяжело опустил голову на подушку; снова из угла опочивальни надвинулся на него густой туман, сдавил грудь, не давал дышать.

Ганна кинулась к постели, но гетман уже не видел ни Ганны, ни Капусты, и снова над ним колдовали врачи, силой вливали в рот какое-то питье, приказали раскрыть все окна. Запах опавшей листвы наполнил опочивальню.

А в пятницу поздно вечером Хмельницкий в легоньком кунтуше сидел за столом и, не отрывая глаз от проворной руки писаря Пшеничного, следил, как она старательно водит гусиным пером по листу пергамента, и тихо говорил:

«Уведомление твое, твое царское величество, про виленское замирение до нас дошло, и за оное и за твою заботу о людях наших и крае нашем зело тебе благодарны и земно кланяемся тебе в ноги. И что ты, государь, лукавую шляхту не послушал и не отступился от нас, за то тебе слава в веках и благодарность потомков. Как верные слуги твои, мы радуемся сему договору, но только же, как верные слуги твои, которые неправду и обман панов-ляхов знают доподлинно и гораздо лучше кого бы то ни было, говорим тебе: они, паны-ляхи, договора этого держаться не станут. Ведь и прежде того они ничего но учинили тем людям, которые твое имя государево бесчестили и поносили. От сейма до сейма, на протяжении десяти лет, они спе дело покарания злоумышленников оттягивали, хотя крест на том целовали многократно. Такая обида и такая неправда от панов и короля ихнего перед богом и тобою, государь, подтверждается и тем, что Речь Посполитая уже много десятилетий ведет воину не токмо супротив народа нашего православного, но и против веры пашей, и потому дружбы и ласки от них нам никогда не будет, доколе Речью Посполитой управляет лукавый Ватикан. А ныне они сей договор для того уложили и целовали крест, дабы получить передышку и меж тем договориться с султаном, ханом и иными державами — снова тебя, государь, воевать. Что ж, если и вправду ляхи твое царское величество на корону польскую и княжество литовское избирают, то зачем же они воеводу и каштеляна познанского Войницкого послали к цесарю римскому Леопольду, просить родного его брата к себе на королевство? Послы польские прибыли на Москву двенадцатого октября минувшего года и вели переговоры с боярами, а еще допрежь того послали шляхтича сенатора Пражмовского, который и на Москву ездил, и к князю Ракоцию с короной, скипетром и яблоком — его просить. Все сие вышесказанное — доказательства ляшской неправды и коварства. Посему можно предвидеть, что они виленский трактат соблюдать не будут, и кто знает, будет ли еще оный договор одобрен сеймом? Видя вышереченные неправды ляшские, мы веры дать ляхам не можем, ибо знаем доподлинно, что они нашему народу православному недоброжелательны».