Переворот [сборник] - [12]

Ежедневно, ежечасно общаясь с президентом, Дружков быстро разобрался в том, что посвятил себя служению человеку мелочному, недалекому, но в то же время властолюбивому, упрямому и крайне мстительному. Ко всему его шеф был тугодумом, который не мог оценить и принять точку зрения советников, если она шла вразрез с тем, что втемяшилось в его голову ранее.

К тому же президент пил. И еще как. На водку он был крепок. Мог запросто высадить бутылку, вторую, не проявляя заметных признаков опьянения. В какой-то неожиданный момент его самоконтроль ослабевал, и очередная, самая малая рюмка, казалось бы, ничего не значащая для бугая, каким президент выглядел со стороны, враз сбивала его с ног. Он не шатался, не качался на ходу, не двигался пьяной походкой, а сразу падал, как подрубленное дерево, грохаясь огромным телом о землю, о пол — в зависимости от того, где его настигала отключка. Главное в таких случаях для охранников было не пропустить момент, когда сознание начинало выключаться. Протяни они руки к драгоценному телу чуть раньше, президент мог яростно рявкнуть: «Я что, на ногах не держусь?! Уберите руки, поганцы!» Слегка опоздаешь, падающую камнем тушу уже не удержишь. Ловкость подхвата считалась высшим достоинством тех, кто сопровождал президента по пятам.

В целях конспирации службы охраны всегда именуют своих подопечных кличками или номерами. Конечно, властителю во всем и всегда быть Первым или Хозяином, но если идти навстречу такому желанию, то вся конспирация летела бы к чертовой матери. Говорят, что в царской охранке император Николай Второй проходил под седьмым номером. Это больно задевало императорское самолюбие, но царь вынужден был терпеть. Когда Чехов написал знаменитую фразу в книге жалоб: «Хоть ты и седьмой, а дурак», знавшие истинную причину люди перемигивались и посмеивались. А предмет насмешки вынужден был хранить молчание.

Над тем, как назвать президента, Дружков немало поломал голову. Шеф был крайне обидчив и рассматривал любую неосторожную фразу как скрытый выпад против своей персоны.

После долгих раздумий и примерок остановились на псевдониме Бизон. Недавно кто-то из завистников капнул шефу, как его называют в охране. Капнул и промахнулся. В подпитии шеф терял нюх.

— А вы что, — сказал он с улыбкой, — могли бы назвать меня Телком?

В этом случае вся суть политики: стараться заранее угадать, где найдешь, где потеряешь, и на все заранее иметь правдоподобный ответ.

* * *

Дружков оглядел свой кабинет — одну из главнейших крепостей. Бизона в мире окружавшей его вражды, зависти, коварства.

На столе мелодично тренькнул телефон прямой связи. Выход на этот аппарат имели немногие, в первую очередь, конечно, сам президент.

— Слушаю, — сняв трубку, настороженно произнес Дружков.

— Здравствуйте, Иван Афанасьевич, — голос звонившего звучал вкрадчиво, почти ласково, даже, если уточнять, с нотками заискивания. Звонил Сергей Пилатов, начальник бюрократического президентского аппарата. Его Дружков узнал сразу. — Хотел бы поговорить с вами.

— Я загляну, — сказал Дружков, проверяя, насколько серьезны намерения одного из наиболее сильных людей в окружении президента, чье влияние насколько велико, настолько же тайно.

— Что вы, Иван Афанасьевич, я зайду сам. Вы свободны?

Дружков улыбнулся. Пилатов хорошо знал, а если нет, то догадывался, что его кабинет в Кремле, равно как и все другие, прослушивался службой охраны. Исключил из списка подозреваемых лиц Дружков только президента и себя. Чем ближе к Бизону стоял чиновник, чем он был доверенней, тем с большей вероятностью и выгодой для себя он мог продать шефа его конкурентам. Значит, Пилатов собирался поговорить о таком, что не должно дойти до ушей слухачей.

— Заходите, Сергей Владимирович.

Пилатов появился сияющий, жизнерадостный.

— Вы прекрасно выглядите, Иван Афанасьевич. Тьфу-тьфу, чтобы не сглазить. — Сказав это, он улыбнулся.

В арсенале Пилатова имелось десять разных улыбок, отработанных перед зеркалом и намертво закрепленных в памяти: брезгливая, презрительная, саркастическая, недоуменная, одобрительная, поощряющая, застенчивая, веселая, угодливая и заискивающая. Последняя легко переходила в смех, который подтверждал остроумие того, перед кем Пилатов считал необходимым подчеркнуть свою вторичность и полную зависимость.

— Садитесь, — предложил Дружков. — Чай или кофе?

Боже мой, Иван Афанасьевич! Какие могут быть церемонии? Спасибо, ничего не надо.

— Тогда я слушаю.

— Разговор серьезный и доверительный, — стирая заискивающую улыбку и принимая озабоченный вид, сказал Пилатов. — Вы читали последнюю сводку ФСК?

— Что вы имеете в виду? Я столько читаю, что трудно вспомнить.

— О росте антипрезидентских настроений в обществе.

— Да, читал.

— Она вас не пугает?

— Меня давно ничто не пугает, Сергей Владимирович. Меня это только настораживает.

— Простите, может, не так выразился, — Пилатов улыбнулся угодливо. — И все же надеюсь, вы понимаете, насколько опасна тенденция этой по-дурацки развивающейся демократии. Во всяком случае, для нас с вами.

«Крыса, — подумал Дружков. — Учуял, что корабль дал течь. Но крыса умная: не пытается бежать с борта, а ищет способа заткнуть дыру».