Переводы - [11]

Так томительна песня была,

Что тогда же и смерть им пришла;

Свой покойница дар унесла;

И опять у ней косы густые,

И струятся до пят, развитые,

Точно колос полей, золотые…

* * *

Do, re, mi, fa, sol, la, si, do.

Ням-ням, пипи, аа, бобо.

Do, si, la, sol, fa, mi, re, do.

Папаша бреется. У мамы

Шипит рагу. От вечной гаммы,

Свидетель бабкиных крестин,

У дочки стонет клавесин…

Ботинки, туфельки, сапожки

Прилежно ваксит старший сын

И на ножищи, и на ножки…

Они все вместе в Luxembourg[8]

Идут сегодня делать тур,

Но будут дома очень рано

И встанут в шесть, чтоб неустанно

Do, re, mi, fa, sol, la, si, do.

Ням-ням, пипи, аа, бобо.

Do, si, la, sol, fa, mi, re, do.

МОРИС РОЛЛИНА

БОГЕМА

>Сонет

Последний мой приют — сей пошлый макадам,

Где столько лет влачу я старые мозоли

В безумных поисках моей пропавшей доли,

А голод, как клеврет, за мною по пятам.

Твоих, о Вавилон, вертепов блеск и гам

Коробку старую мою не дразнят боле!

Душа там скорчилась от голода и боли,

И черви бледные гнездятся, верно, там.

Я призрак, зябнущий в зловонии отребий,

С которыми сравнял меня завидный жребий,

И даже псов бежит передо мной орда;

Я струпьями покрыт, я стар, я гнил, я — парий.

Но ухмыляюсь я презрительно, когда

Помыслю, что ни с кем не хаживал я в паре.

БИБЛИОТЕКА

Я приходил туда, как в заповедный лес:

Тринадцать старых ламп, железных и овальных,

Там проливали блеск мерцаний погребальных

На вековую пыль забвенья и чудес.

Тревоги тайные мой бедный ум гвоздили,

Казалось, целый мир заснул иль опустел;

Там стали креслами тринадцать мертвых тел.

Тринадцать желтых лиц со стен за мной следили.

Оттуда, помню, раз в оконный переплет

Я видел лешего причудливый полет,

Он извивался весь в усильях бесполезных:

И содрогнулась мысль, почуяв тяжкий плен,

И пробили часы тринадцать раз железных

Средь запустения проклятых этих стен.

БЕЗМОЛВИЕ

>(тринадцать строк)

Безмолвие — это душа вещей,

Которым тайна их исконная священна,

Оно бежит от золота лучей,

Но розы вечера зовут его из плена;

С ним злоба и тоска безумная забвенна,

Оно бальзам моих мучительных ночей,

Безмолвие — это душа вещей,

Которым тайна их исконная священна.

Пускай роз вечера живые горячей,

Ему милей приют дубравы сокровенной,

Где спутница печальная ночей

Подолгу сторожит природы сон священный.

Безмолвие — это душа вещей.

₁₉₀₁

ПРИЯТЕЛЬ

Одетый в черное, он бледен был лицом,

И речи, как дрова, меж губ его трещали,

В его глазах холодный отблеск стали

Сменялся иногда зловещим багрецом.

Мы драмы мрачные с ним под вечер читали,

Склонялись вместе мы над желтым мертвецом,

Высокомерие улыбки и печали

Сковали вместе нас таинственным кольцом.

Но это черное и гибкое созданье

В конце концов меня приводит в содроганье.

«Ты — дьявол», — у меня сложилось на губах.

Он мигом угадал: «Вам Боженька милее,

Так до свидания, живите веселее!

А дьявол вам дарит Неисцелимый Страх».

ТРИСТАН КОРБЬЕР

ДВА ПАРИЖА

1

НОЧЬЮ

Ты — море плоское в тот час, когда отбой

Валы гудящие угнал перед собой,

А уху чудится прибоя ропот слабый,

И тихо черные заворошились крабы.

Ты — Стикс, но высохший, откуда, кончив лов,

Уносит Диоген фонарь, на крюк надетый,

И где для удочек «проклятые» поэты

Живых червей берут из собственных голов.

Ты — щетка жнивника, где в грязных нитях рони

Прилежно роется зловонный рой вороний,

И от карманников, почуявших барыш,

Дрожа, спасается облезлый житель крыш.

Ты — смерть. Полиция храпит, а вор устало

Рук жирно розовых в засос целует сало.

И кольца красные от губ на них видны

В тот час единственный, когда ползут и сны.

Ты — жизнь, с ее волной певучей и живою

Над лакированной тритоньей головою,

А сам зеленый бог в мертвецкой и застыл,

Глаза стеклянные он широко раскрыл.

2

ДНЕМ

Гляди, на небесах, в котле из красной меди

Неисчислимые для нас варятся снеди.

Хоть из остаточков состряпано, зато

Любовью сдобрено и потом полито!

Пред жаркой кухнею толкутся побирашки,

Свежинка с запашком заманчиво бурлит,

И жадно пьяницы за водкой тянут чашки,

И холод нищего оттертого долит.

Не думаешь ли, брат, что, растопив червонцы,

Журчаще — жаркий жир[9] для всех готовит солнце?

Собачьей мы и той похлебки подождем.

Не всем под солнцем быть, кому и под дождем.

С огня давно горшок наш черный в угол сдвинут,

И желчью мы живем, пока нас в яму кинут.

ФРАНСИС ЖАММ

* * *

Когда для всех меня не станет меж живыми,

С глазами, как жуки на солнце, голубыми,

Придешь ли ты, дитя? Безвестною тропой

Пойдем ли мы одни… одни, рука с рукой?

О, я не жду тебя дрожащей, без одежды,

Лилея чистая между стыдливых дев,

Я знаю, ты придешь, склоняя робко вежды,

Корсажем розовым младую грудь одев.

И, даже братского не обменив лобзанья,

Вдоль терний мы пойдем, расцветших для терзанья,

Где паутин повис трепещущий намет,

Молчанья чуткого впивая жадно мед.

И иногда моей смущенная слезою,

Ты будешь нежною рукой мою сжимать,

И мы, волнуясь, как сирени под грозою,

Не будем понимать… не будем понимать…

ВЬЕЛЕ ГРИФФЕН

ОСЕНЬ

Как холодный дождь изменницей слывет,

Точно ветер и глуха, да оборвет.

Подозрительней, фальшивей вряд ли есть,

Имя осень ей — бродяжит нынче здесь…

Слышишь: палкой-то по стенке барабанит,

Выйди за дверь: право, с этой станет.

Выйди за дверь. Пристыди ж ты хоть ее,

Вот неряха-то. Не платье, а тряпье.

Грязи, грязи-то на ботах накопила,