Перевод с подстрочника - [4]

Он произносил всё это ровным тоном, спокойно, но лицо его кривилось, точно составлявшие его прямые углы теснили и давили друг друга. Похоже было, что он борется с головной или зубной болью.

– У вас ничего не болит?

– Зубы. Буду благодарен за таблетку анальгина, если найдётся.

Печигин сходил в купе за анальгином.

– Многое из того, о чём вы говорите, я слышал раньше. Мы не раз говорили об этом с Тимуром, я сперва не соглашался на его предложение, но в итоге он меня, в общем, убедил. Он утверждает, что это пропаганда противников президента из конкурирующих кланов, чья цель – дорваться до власти.

– Он много чего утверждает, Тимур Касымов. Один мой знакомый прозвал его «человек с пятью головами». С пятью головами и десятью руками, и все эти головы беспрерывно говорят, комментируют, дают и берут интервью, разъясняют и поучают, а руки пишут и печатают. Как-то я переключал телевизор, и по трём каналам он говорил одновременно, на разные темы, а по четвёртому ведущий зачитывал его статью! Он везде, в каждом доме, где есть телевизор, а он, к сожалению, есть повсюду, в последнем кишлаке. Коштыры любят телевидение. Вы сказали, что знали его с детства? Удивительно, что у него вообще могло быть нормальное человеческое детство – мне казалось, что это не человек, а гомункулус, выращенный нынешним режимом в колбе телеэкрана. Хотя вообще-то ещё неизвестно, кто из них кого в этой колбе вырастил…

Он помолчал, потом спросил:

– Так каким, интересно, был наш Тимур в детстве?

– Каким он был? – Печигин пожал плечами. – Знаете, это было так давно… Когда долго, хотя и с большими перерывами, знаешь человека, перемены в нём заслоняют то, каким он был раньше. Хотя кое-что, конечно, помню… Ну, он был довольно полным…

– Он и сейчас не худой. – Алишер ухмыльнулся разом скривившей всю сумрачную кубатуру его лица усмешкой.

– Да, но потом, в молодости, когда поступил в университет, он сильно похудел, таким я его в основном и запомнил. А в детстве был, можно сказать, толстяком, но не неуклюжим, а, наоборот, довольно подвижным. Физкультуру не любил и, как мог, прогуливал, это нас и сдружило, зато обожал возиться, бороться, выкручивать пальцы. При этом быстро входил в раж, краснел, пыхтел, свирепел, от него было не отвязаться, и было уже непонятно, возня это или драка. Выйдя из себя, уже не думал о последствиях, мог швырнуть камень в голову, садануть табуретом. Из-за этого его сторонились, мало кто с ним дружил. Он был, что называется, без тормозов. Но мне он всегда был интересен. У него были такие странные для подростка увлечения. Например, уже лет в тринадцать он очень интересовался политикой. Дома у него висели вырезанные из газет фотографии президентов и премьер-министров, я помню Черчилля с сигарой, Картера, Хрущёва с ботинком в ООН, Муссолини, Рашидова. Отчасти это объяснялось, конечно, тем, что его отец был дипломатом довольно высокого ранга, благодаря ему Тимур потом, когда надоело учиться на философском в университете, без труда перешёл в МГИМО.

– Я знаю, он из семьи, которая у нас всегда была при власти.

– Наша школа была специальная, с хорошим преподаванием языков, там много детей разных советских шишек училось, в том числе и из республик. Но мы тогда никакого значения тому, кто откуда, не придавали. Я вспоминал о том, что он коштыр, только когда он доставал восточные сладости, каких тогда ни у кого не было: козинаки, особую халву с орешками, коробочки с рахат-лукумом. Он их по карманам рассовывал, и пальцы у него почти всегда от этого липкими были. Но делился легко, не жмотничал, это меня, конечно, очень к нему привлекало. Ещё, помню, меня поражала его способность подолгу играть с самим собой – в шахматы, в точки, даже в лото и карты, – как будто никто ему вообще не нужен. Он мог целыми днями рисовать какие-то планы и схемы сражений, в смысл которых никого не посвящал, даже меня, лучшего друга…

Пока Печигин говорил, далёкое сияние на горизонте стало наискось приближаться к железной дороге, и через пять минут поезд уже шёл вдоль слепящей, словно затянутой льдом, поверхности соляного озера. И хотя это было не то озеро, куда, если верить Алишеру, сбрасывали расстрелянных, торчавшие у берега коряги сразу напомнили Олегу сведённые судорогой руки. Он смотрел в этот летящий мимо блеск, насквозь пронзавший прибрежные камышовые заросли, когда темноту памяти проре€зало сверкание почти бесконечно далёкого апрельского дня, о котором он не вспоминал лет двадцать. Тот день слепил не только весенним солнцем, но и отражавшими его сотнями новых стекол, стоявших у стены на стройке, куда они проникли вместе с Тимуром и ещё парой приятелей. Тимур не был заводилой, но дыру в заборе, такую узкую, что сам еле протиснулся, нашёл именно он. Поначалу ими двигало лишь желание исследовать неизвестную территорию: участок стройки, огороженный забором, был огромен, в выходные там не было ни души. Но когда они увидели стёкла, а рядом с ними груду кирпичей, одна и та же мысль возникла у каждого. И всё же, если б не Тимур, они никогда не решились бы её осуществить и даже высказать иначе, чем в шутку. Все они были послушными мальчиками из приличных семей, один Касымов, ни секунды не размышляя о последствиях, способен был сделать то, что напрашивалось из соседства стекла и кирпича. И позже, спустя годы, он с лёгкостью воплощал то, что носилось в воздухе, о чём другие лишь говорили или даже только думали. Первый брошенный им камень породил такое великолепие блеска, звона и треска, что не последовать его примеру было невозможно. Совершенно осатанев на этом празднике разрушения, они соревновались, кто больше разобьёт с одного броска. Они размахивали руками, прыгали и орали, чтобы перекричать хруст и дребезг стекла. Погром прекратился лишь с появлением сторожа, когда пришлось уносить ноги. Касымов, несмотря на полноту, первым пробкой вылетел в дыру в заборе, Олег успел за ним, но последний из компании был пойман и, допрошенный с пристрастием, выдал остальных. Родители Тимура, конечно, легко отстояли сына, его мать, высокая худая женщина с большими глазами и резкими движениями, сама ходила по инстанциям, а вот Печигина тогда едва не выгнали из школы.