Перевод с подстрочника - [3]

Олег говорил, обращаясь к старику, но рассчитывая при этом привлечь внимание занятой шитьём женщины. И она действительно оторвалась от своего рукоделья.

– Касымов – это тот, который по телевизору?

– Да, он работает на телевидении, часто выступает с комментариями. Я-то сам, конечно, не видел, но он мне рассказывал, что почти каждый день в эфире.

– А я его ещё в газете читал, – сказал старик и засомневался: – А может, это брат его был… На рынке в конце дня много газет остаётся валяться, я подбираю и читаю.

– Вполне возможно, что это был Тимур. Он много публикуется.

– Вы с ним знакомы, да?

В голосе женщины слышалось скрытое волнение. «Достаточно знакомства с человеком из телевизора, – разочарованно подумал Олег, – и от её безразличия и недоступности ничего не осталось».

– С детства. Учились вместе.

– И он хотел, чтобы вы переводили стихи Народного Вожатого?

– Ну да, он почему-то уверен, что у меня это должно получиться…

Женщина снова опустила глаза к шитью, её пальцы сделали пару стежков, потом застыли. Мимо плыла пустыня: плоские крыши низких строений в оазисе, старый мотоцикл с коляской возле колодца, с канистрой вместо пассажира, буровая вышка, пересохшее русло реки, мелкий сухой кустарник и опять пески, пески…

– Это, наверное, очень сложно – переводить стихи…

– Проще, чем писать собственные. И гораздо лучше оплачивается. Бывает, правда, попадаются твёрдые орешки, бьёшься над ними, бьёшься – всё попусту. Но зарабатывать ведь как-то надо, а больше я ничего не умею, одними сухофруктами питаться пока не научился. Стихи вашего Вожатого, например, не из лёгких. Хотите, прочту что-нибудь?

– Конечно.

Женщина отложила в сторону шитьё, сложила руки и приготовилась слушать, сразу став похожа на усердную школьницу с первой парты. Старик сделал большой глоток из кружки, поросший белым пухом кадык заходил вверх-вниз. Олег порылся в папке с подстрочниками.

– Здесь где-то было как раз про пустыню. Вот, нашёл.

Пустыня, ты – зевок Аллаха.

Ты была создана им в тот день,

когда Всемогущий пресытился разнообразием мира форм,

выражений и лиц – цветов и галактик, рыб и людей,

горных хребтов и червей, облаков и деревьев, когда

у него зарябило в глазах от их

смеха, печали, отчаянья, радости, страха, безумия, и он

взалкал простейшего: первоматерии без

формы, такой, какова она есть, и тогда сотворил

это неисчислимое множество горячего песка,

пересыпаемого ладонями горизонтов

из пустого в порожнее и обратно в пустое.

Небо, глядя тебе в лицо, каменеет, бледнеет.

Солнце стоит неподвижно, извергаясь, как вскрытый нарыв.

Ветер играет с тобой, как ребёнок с дремлющим львом,

дитя в необъятной песочнице, насыпающее барханы и снова

ровняющее их, оставляя следы на тебе, как и брюхо гюрзы или эфы.

Но они исчезают быстрее теней облаков.

Сквозь городской шум, гвалт новостей, голоса друзей,

визги и тявканье врагов, сквозь нестройную музыку жизни,

в дальнем громе, перекатывающемся за горизонтом,

я слышу твой глухой львиный рык, от которого дрожит воздух.

Ты ширишься у меня под сердцем, днём и ночью

чувствую жаркое дыханье твоей ненасытной пасти,

из века в век пожиравшей города с их царями,

крепости с их гарнизонами,

караваны, гружённые коврами, драгоценностями,

пряностями, шелками,

караваны, гружённые неподъёмной тоской,

вереницы верблюдов, несущих упорство надежды,

с каждым шагом увязая всё глубже во времени.

Каждый шаг тяжелее предыдущего, пот заливает глаза.

Ты – дахр. Всем, всем, всем

твой горячий песок забил оскаленные мёртвые рты.

Все жуют эту пресную пищу смерти, сухой паёк времени.

В твоей лунной безлюдной ночи слышен скрип песка на зубах.

Луна глядит на тебя, как слепой смотрит в зеркало.

Лишь она тебя знает, заливая своим нежным светом.

Ты ширишься, перерастаешь себя, твоя

неподвижность обманчива, твой центр

ненаходим, твоя форма изменчива.

Ночью мы с тобой остаёмся один на один, ты и я под голой луной,

под которой тень человека достоверней его самого.

Слухом сердца слышу оглушительный

гул твоей тишины. Глазами сердца подолгу

гляжу в твоё ночное лицо, лишённое черт.

Ты ширишься

как раковая опухоль под сердцем моей страны.

Но тебя нельзя удалить, не вырезав вместе и душу.

Закончив, Печигин посмотрел на слушателей. Лицо женщины было непроницаемо-внимательным, старый коштыр глядел на него без удивления, но выжидательно. Похоже, побывав в Москве, он ничему больше не удивлялся; Олег был для него существом иной природы, от которого можно было ждать всего. Убедившись, что чтение завершилось, он вновь принялся молча смешивать в кружке своё питьё.

– Ну что? Как вам? По-моему, хорошие стихи. А в оригинале, с рифмами и соблюдением размера, наверняка ещё лучше.

– Конечно, – с готовностью согласился старик, – гораздо лучше!

Он подошёл, когда Печигин стоял у окна в коридоре, где было не так душно. Встал рядом, но спиной к стеклу. На его словно из одних прямых углов составленном тёмном лице блестели в косом вечернем свете крупные капли пота. Минуты три он молчал, а когда Олег уже собрался возвращаться в купе, заговорил на чистом русском, без всякого акцента:

– Всё, что вы читали и слышали о нашей стране, – только часть правды. В действительности всё гораздо хуже. Я думаю, вам полезно это знать. Прошлой зимой, например, в холода вымерли не десятки, а сотни людей. В горах, где нет ни электричества, ни отопления, замерзали целые кишлаки. Старик ничего об этом не знает, потому что по телевизору или в газетах об этом не было ни слова. Все средства информации под железным контролем власти, в них нет ничего, кроме славословий Гулимову и новой эпохе, начатой его правлением. Разрушенное гражданской войной хозяйство не восстановлено, дехкане живут впроголодь, не только молодые, но вообще все, кто может, уезжают из страны. Гулимов открывает тюрьмы и выпускает на свободу тысячи уголовников, народ ликует по поводу амнистии, а он это делает затем, чтобы освободить камеры для противников режима. Видите блеск – вон там, на горизонте, – повернувшись к окну, он показал на мреющее сверкание вдали, между песками и небом. – Это соляные озёра. Точно такие же, только ещё больше, есть по ту сторону границы, на нашей территории. В них с вертолётов сбрасывают расстрелянных. Соль разъедает тела, и от них не остаётся ничего. Ни следа. Особенно много их скинули туда после последнего покушения на президента. Вода в этих озёрах должна была выйти из берегов. Да, я думаю, вам нужно это знать. Я, извините, не представился, меня зовут Алишер. Отец, учитель литературы, назвал в честь поэта. В России обычно говорят Алик или Александр.