Перевод русского. Дневник фройляйн Мюллер — фрау Иванов - [34]

Я всегда восхищаюсь творческой изобретательностью русских, смекалкой, которая хладнокровно идет против логики, чтобы найти выход из сложившейся ситуации. Но иногда их действия меня пугают. У них просто не было красящей ленты – ничего удивительного: трудные времена дефицита. Проблема не в том, что не на что купить, а скорее в том, что негде взять! Ерунда – лента. Нет ее и нет – между белыми листами проложили тонкую «копирку». Мой документ был нижним слоем этого тортика. Заявляю со всей ответственностью, что немцу такое даже и в голову не пришло бы. Немец ждал бы поставки ленты! Но если бы даже и случилось подобное, если пришлось бы распечатать документ необычным способом – немец объяснился бы и принес тысячу извинений. А здесь – никто и слова не сказал, не усмотрев в такой ситуации ничего необычного. Устав, важнейший документ, который мы подписали и который был заверен красивой государственной печатью, выглядел довольно бледной копией документа…

Всякий день приносил новое знание, которое сообщало мне, что теперь я еще меньше понимаю жизнь.

Мой первый офис (бывший кабинет врача в двенадцать квадратных метров плюс аппендикс с раковиной) расположился в институте имени Вишневского, на одном этаже с ожоговым отделением. Не совсем то, что я себе представляла. Всю мебель (да что там мебель, просто все!) я добывала и покупала для своего офиса сама. В Москве все было наизнанку. Магазины совершенно пусты – но повыскакивали повсюду импровизированные рынки, палатки и киоски, где можно было найти и колбасу, и стулья, и колготки, и сантехнику. Оттуда и обставлялся мой офис: прямо с улиц. Москва страдала аллергией на все новшества, которые внезапно на нее обрушились: на нее на первую, как на главную. Появились магазины с иностранными вывесками, бутики от домов высокой моды… Красиво освещенные, они просматривались насквозь через кристально-чистые витрины, и видно было, что там никого – кроме скучающего продавца и охранника. Так же, с трудом, приживались заморские рестораны: занимали бойкие места на лучших улицах, выдворив какую-нибудь пельменную, булочную или «Продукты», – и простаивали пустыми, и только в Макдоналдс выстраивалась ненормальная очередь, опоясывающая сквер: простоять в ней можно было четыре часа, но зато, выбрав гамбургер поскромнее, даже неимущий мог припасть губами к американскому культу.

Церкви, еще не отреставрированные, звонили смело и призывно, и молодежь шла на звон…

Так вот, ожоговое отделение… У нас был общий туалет (сказать точнее, у моего офиса не было своего). Я боялась туда ходить.

Дело в том, что туалет был местом встречи молоденьких девушек, пациенток из Узбекистана, которые совершили над собою акт самосожжения. Они собирались группками, чтобы покурить, поболтать и посмеяться. Их фигурки были тонкими и высокими, движения – грациозными, но лица и руки были чудовищно изуродованы. Они обливали себя бензином и поджигали, чтобы избежать принудительного замужества и паранджи – рабства, которое представлялось им страшнее боли и физического уродства, страшнее страха сгореть заживо. Вряд ли они рассчитывали выжить – ведь, вылечив, их вернут восвояси. И хорошо, если к матери, а не к мужу и свекрови, которым они обязаны слепо подчиняться до конца дней…

Москва, как много впечатлений! Всякий день приносил мне новое знание, которое сообщало мне, что теперь я еще меньше понимаю жизнь. Но с каждым днем я сильнее чувствовала, что нахожусь в правильном для меня месте. Золотая сентябрьская Москва, Москва в серых куртках под серым дождем, Москва в праздничных россыпях огней в заиндивелой ночи, Москва пугающая и восхищающая, сумасшедшая Москва…

В первые же полгода я вернула все долги, в которые залезла по самые уши, открывая бизнес.

За несколько месяцев мы продали оборудования на два миллиона немецких марок.

Силиконовая Калифорния (1988)

В восьмидесятые Германия смотрела Америке в рот.

Все крутое и модное было только оттуда: джинсы, сабо на платформе, музыка, голливудские фильмы, напитки, сигареты и, конечно, стиль поведения – демонстративная самоуверенность и раскованность в общении (совершенно не свойственные немцам). В нашем понимании американцы были нашими друзьями – политика всегда диктует людям, кого любить, а кого осуждать. Мы считаем, что кто-то лучше других, точно так же, как один стиральный порошок лучше другого только потому, что видели его много раз по телевизору и там сообщалось, что это очень хороший порошок.

Американская фирма, производящая линейные ускорители – дорогие огромные приборы для облучения при опухолях, проводила трехнедельное обучение инженеров-физиков, которым предстояло с этими штуками работать. Туда, а именно в Калифорнию, и отправляли ответственного физика из Кремлевской больницы, но он ни слова не понимал по-английски, поэтому меня попросили его сопровождать: разные фирмы нанимали меня тогда именно в качестве сопровождающего переводчика.

Мне казалось, что я знаю и понимаю Америку, хоть никогда там и не была – я курила американские сигареты, балдела от Джимми Хендрикса, свободно владела английским – «чего ж вам больше?» (только вопросы в анкете для получения визы мне показались странными, про психические заболевания и употребление наркотиков). А уж в знании Советского Союза и коммунистической системы я чувствовала себя опытным специалистом, видавшим виды. Я больше не была девочкой, очарованной киноартистами, изображавшими русскую потомственную интеллигенцию, – я с нею знакомилась лично, точнее, с ее остатками, осколками и адаптированными к системе формами. Я знала русские песни не только от преподавателя немецкого университета, а лично от русских. Я умела пить водку. Я любила не виртуальную, а настоящую Россию и не боялась ее, как раньше. Я ни в чем не сомневалась. Ну, подумаешь, буду сопровождать советского беднягу в Америку – да легко! Джинсы у меня есть, возможно, не самой последней модели, но на это вряд ли кто-нибудь обратит внимание – там свобода мнений!