Перевод русского. Дневник фройляйн Мюллер — фрау Иванов - [23]

Это вызывает у человека приступ амбициозности. Он возмущается: да как же это так?! Не может быть, чтоб я не смог проникнуть внутрь! Люди-то там сидят и едят! Почему ж я не могу?

Хорошо, предположим, самые хитроумные оказываются за вожделенным столиком. Перед ними – роскошное меню. Но заказывать можно только те блюда, возле которых указана цена, и если официант ответит, что сегодня этого блюда нет, – никто не должен удивляться, это же советский ресторан! Соль и перец – в одинаковых флаконах, но нужно выучить, что соль имеет одну дырку, а перец – три (а у нас-то, в Германии – наоборот!). Названия блюд не должны ничего объяснять: попробуешь – догадаешься, телятина это или лосось, но вкусно… Это должно быть фантастически вкусно!

Да, я была в таком ресторане, с пришитой намертво табличкой «Мест нет». Но как? Честно говоря, меня туда приводили люди хитрее меня – если бы мне достало ума и изворотливости понять сей механизм, то моя мечта давно бы стала явью и во Фрайбурге был бы такой ресторан, с котлетами по-киевски. А я, его владелица, ежедневно изобретала бы новые способы заманивать клиентов, одновременно им отказывая. Но, помилуйте, ведь это не магазин ковров с пожизненной вывеской «распродажа», ковры валяются и не портятся, хоть ни разу не скрипнула за сегодняшний день дверь магазина, никто не заглянул – да и ладно! А тут – пропадут продукты! Повару и персоналу из чего платить? Как заботиться о репутации, которую ресторан ежедневно должен поддерживать и оправдывать?

Нет, я не смогла бы справиться с таким количеством нелогичных задач одновременно. Впрочем, и не пыталась – лишь пытаюсь до сих пор разгадать эту кафкианскую загадку недостижимого ресторана, в который никого не пускают, но тем не менее вечером там нет ни одного свободного столика!

Я никогда не задавалась вопросом, ехать в Россию или не ехать, а просто ехала. И, едва ступив с трапа самолета на землю, в страхе думала: «Зачем я это сделала?» – и покорно двигалась в сторону паспортно-таможенных рубежей, где меня неизменно ожидали неприятности, ибо на лбу у меня было написано: «Проверь меня».

В начале моих паломничеств, во времена Советского Союза, потрошились мои чемоданы, просвечивались рентгеном мои бумаги, применялись хитрые психологические методы. Например, спрашивает пограничник: «Вы говорите по-русски?», а я ему: «Nein!» – чтобы упростить допросы. Но он продолжает расспрашивать, а я его игнорирую. Потом, глядя куда-то в бумаги, незначительным тоном он говорит: «Очки снимите…» – и я, пожалуйста, послушно снимаю…

А зачем? – вот вопрос. Зачем все так сложно, как в том ресторане?

Когда власть сменилась, а я завела деловые отношения с Россией, – тут таможня не бумаги и не чемоданы, а меня самое стала рентгеном просвечивать. Я научилась держать наглое застывшее лицо – мол, ничего не знаю и ваши унизительные штучки мне незнакомы. Но, удивительное дело, мне иногда начинало мерещиться, что мои цели и помыслы действительно нечисты! Что я на самом деле что-то скрываю!

И, хотя скрывать мне нечего и мои деловые бумаги всегда в идеальном порядке, – я чувствую себя ловкачом, преодолев очередной контроль! Тем самым амбициозным умником, который умудрился проникнуть туда, где нет мест. Только все время хочется спросить: зачем?

Я в разном качестве представала перед пограничниками и блюстителями законов: то я – студентка, то – администратор туристической группы, то – жена гражданина СССР, то – предприниматель. Но, кем бы я ни была, меня всегда пытались в чем-то уличить. Люди в серых костюмах ждали у подъезда, где находилась коммуналка моего мужа: следили, чтобы я до десяти вечера покинула здание. А мужу строго воспрещалось ночевать в гостинице для иностранцев (то есть у меня). Но, если мы искали ночлега у друзей или уезжали за город, никто за этим не следил: слежка устанавливалась только у того подъезда, где был прописан муж! Это могло бы напоминать милые французские комедии про полицейских-недотеп, но если б это хоть раз было смешно…

Я научилась держать наглое застывшее лицо – мол, ничего не знаю и ваши унизительные штучки мне незнакомы. Но, удивительное дело, мне иногда начинало мерещиться, что мои цели и помыслы действительно нечисты! Что я на самом деле что-то скрываю!

Вырвавшись из круга ловушек и загадок, на которые нет ответа, я возвращаюсь домой, в Германию, и что же? Отдыхаю в знакомой до малейшего штриха обстановке, в окружении всего привычного и логичного? Где там! На меня надвигается стена непонимания и сыплется град новых допросов: что я забыла в этой России и все ли в порядке с моей головой… И я начинаю защищаться, истово отстаивать перед немцами свое желание и право работать с русскими. И тут я тоже должна оправдываться, доказывать, что диалог с ними возможен, необходим! Что русские люди, когда они раскрываются перед тобой, обнаруживают прекрасные душевные качества, верность партнерам, ответственность в обязательствах…

Если только они раскроются.

О, я знаю, какой сухостью, отчужденностью обдает тебя русский, который берет трубку и говорит «але». Немец сразу представляется, а тут – «але». У меня от этого «але» всегда холодок по спине бежит. Но до какой степени преображается человек секунду спустя, услышав твое имя: «О-о-о!!!! Дорогая!!! Рад тебя слышать! Чем могу служить?»…