Перевал - [51]

Собрание еще не открылось. Молодые женщины, ушедшие от своих мужей-стариков, токол, притесняемые байбиче, заходили одна за другой к Батийне.

Вдруг среди тех, что стояли за дверью, началась возня, женщины зашушукались, зашептались меж собой. Донеслось звяканье серебряных украшений.

«Должно быть, это звенят тяжелые ключи, привязанные к концу чьих-то кос», — подумала Батийна. Дверь раскрылась, и вошел солидный мужчина, почтительно держа руку на груди:

— Не обессудьте. Меня зовут Санжар, джигит Мананбая-мирзы. Айнагуль байбиче пришла повидаться с вами. Разрешите?

— Пусть Айнагуль байбиче заходит в комнату! — ответила Батийна.

Одетая в шубу на мерлушковых лапках, в тщательно намотанном на голове, чуть сдвинутом назад элечеке, — он так шел к ее белому с негустым румянцем лицу, — и оставив у порога новенькие калоши, Айнагуль байбиче с веселым видом направилась к Батийне:

— Хотела бы назвать вас «эже», но вдруг окажусь старше вас. Хотела бы назвать вас «синди»[52], но могу оказаться моложе вас. Лучше назову вас просто «подруга». Здравствуйте, подруга!

Учтиво улыбаясь, Батийна сказала:

— Будьте живы-здоровы, подруга.

— Я пришла к вам. Не обессудьте меня.

Назвав Айнагуль «подругой», Батийна уже не могла назвать ее «байбиче». Как-никак у нее с Айнагуль одинаковая судьба, одни и те же горести, одни и те же душевные тайны. Батийна готова была сказать: «Ты рано достигла желанной цели. А я набрела на Алымбая-медведя», — но вслух произнесла другое:

— Разве я могу осуждать вас, подруга. Ведь я была в тени, а ваша слава гремела по земле. — И взяла Айнагуль за руку.

Айнагуль улыбнулась.

— Прошли те времена, бесследно истаяли, подруга. Кто не знает поговорку: «Чем женщина с золотой головой, лучше мужчина с лягушачьей?» Что говорить, я было отвергла низкорослого теленка, да нашла себе мужа острого, как меч. То ли кому-то хочется испытать остроту лезвия моего меча, то ли оговорили его, во всяком случае, по закону повой власти Манапбай ограничен в правах, и теперь его ссылают куда-то далеко с родной земли. Легко ли мне разлучиться с ним, подруга, если моя судьба — быть ножнами меча, который выбрала себе по любви… Я пойду в огонь и в воду вместе с ним, моим мечом. Я не намерена просить, чтоб меня не разлучали с ним. Вы женщина, но вы доверенный человек новой власти. Я хочу расспросить у вас насчет новых законов. Сын Шаймердена Барскан, который возвел на нас напраслину, был много знатнее нас. Теперь он пристроился к новой власти и попросту клевещет на моего мирзу… Да покарает бог того, кто чинит нам зло! Скажите, подруга, можно ли нам остаться на своей родине, если об этом будет просить весь народ?

«Узнаю в ней породу несравненной Гульгаакы», — восхитилась про себя Батийна и не успела ответить, как Айнагуль предупредила:

— Как ни страшись — сердце не разорвется, как ни радуйся — лоб не расколется. Вы скажите правду, подруга. Не вздумайте утешать меня.

— Скажу правду, подруга: да, новые законы ограничивают в правах тех, кто во времена жестокого Николая угнетал народ.

У Айнагуль вскинулись тонкие черные брови: «Боже мой, какие страшные слова говорит!» Помрачнев, она не стала прерывать Батийну.

— Ваш мирза — потомок хана. Теперь угнетатели и угнетенные разделились на два стана. Нельзя винить Барскана, который честно служит советской власти.

— Вы сказали правду, ничуть не скрывая ее. Да, это верно, что мой мирза — потомок хана. Верно, он иной раз бывал жесток. Но разве должен он страдать за это до скончания века? Пойдем, Санжар. Зачем зря беспокоить людей, раз мы в ответе за пролитые слезы бедняков… Увидимся, если нам суждено будет встретиться вновь! До свидания, подруга!

Айнагуль надела калоши, подставленные ей Сапжаром, молча следившим за их разговором, и потянула к себе дверь.

Прощаться с Манапбаем съехались все родственники, сваты и друзья. Двор заполнили люди в больших тебетеях. Будто советуясь о некоем важном деле, они ходили группками по базарной площади, где обычно торговали скотом. В каждой группе были и почтенные старики в тяжелых длинных шубах, больших тебетеях, и люди среднего возраста в белых калпаках, в шапках с оторочкой из куньего меха, в легких бешметах, и молодые джигиты с лихо закрученными усами.

Заправилы каждого рода, каждого аила обращались к своим людям:

— Продан ли ваш скот, собраны ли деньги? Никто не должен остаться в стороне от ынтымака[53]. Пусть река унесет деньги того, кто не захочет подарить их младшему сыну незабвенного Арстаке на дорогу. Все мы поедем провожать его на расстояние дневного пути. Может, немногие из вас захотят проводить его до Алма-Аты?

— А что говорят Акимкан-аке и другие почтенные старики?

— Что бы ни говорили, но всего можно ожидать в такие тревожные дни. Надо как следует приготовиться к дороге!

На устланном коврами помосте стало тесно. Мапанбай развернул белый атласный платок и начал рассказывать какую-то длинную историю. В каждой фразе его таилась загадка, пад которой надо было поразмыслить. Вместе с тем в его речи повторялась одна дума, не высказанная ясно, но угадываемая по смыслу, — это признание прошлых грехов, просьба перед людьми простить его: мол, ничего не поделаешь, именно мне, Манапбаю, выпала доля отвечать за жестокость моих предков, что правили пародом. Человек должен изведать то, что послано ему аллахом. Младший сын бека, привыкший властвовать над людьми, устанавливать свои законы, тяжело вздохнул, делая вид, что скорбит за свой народ, который-де останется с его, Манапбая, вынужденным отъездом без правителя.