Перевал - [48]

Тугой ветер, будто освежающее дыхание реки, бьет в лицо Батийне, и чем быстрее скачет Аксур, тем спокойнее у нее на душе. Взбираясь по склону перевала, она ни разу не натянула поводьев. Провожатый отстал далеко: что-то не слышно топота его коня. Батийна стала натягивать поводья, но Аксур, вошедший в азарт бега, без единой капли пота на боках и на шее мотал головой и фыркал, словно просил: «Только не дергай меня!» «Сохрани боже! Не унесет ли он меня куда глаза глядят?!» Аксур распалился так, что, казалось, полетит птицей, если только заслышит топот другого коня или чей-нибудь подзадоривающий крик, — никто его не остановит тогда, не то что женщина. Батийна — в нее все же закрался страх — ласково похлопала Аксура по шее и еще поднатянула поводья:

— Потише, дорогой, потише…

Аксур поскакал еще сноровистее. Под ушами у него только-только проступали капли пота. Он встряхивал головой всякий раз, как Батийна натягивала поводья, будто корил ее: «Эх, женщина непутевая, разве не знаешь, я ведь настоящий джигитов конь. Скакун. Отпусти поводья, дай мне волю!»

Вытягиваются далеко вперед, словно удлиняясь, передние ноги скакуна, выбрасываются, опережая морду, сверкающие литые копыта. Касаясь и не касаясь копытами земли, он летит, рассекая воздух, и холодный ветер хлещет со свистом в ушах Байтины, слезы выступают на глазах.

«Будь что будет! Разве кто из киргизских мужей падал с коня, испугавшись его прыти? Нет таких и среди женщин! Мчись, милый, мчись, мой легконогий, быстрее! Но только не уставай, не ярись!»

Как бы состязаясь с Аксуром в упрямстве, Батийна по стала натягивать поводья. Опершись крепче обеими ногами о стремя, пригнувшись к луке седла, она несколько раз хлестнула коня по ляжке.

Привыкший скакать через рытвины и бугры даже на крутых поворотах, конь, казалось, одобрительно засмеялся: «Молодец! Молодец!» И, подстегнутый ударами камчи, распалился, почти пластаясь по земле, не давая седоку даже повернуть поводья.

За выступом дорога начала спускаться вниз и очень скоро пошла ровной долиной с сочной травой. Здесь пасли коней и освежались кумысом. Группа всадников — одни уже оседлали своих коней, а другие только что собирались сесть — повернулась в сторону Батийны.

Батийна смутилась. «Еще засмеются: с чего, мол, скачет сломя голову глупая баба?»

— Э, бай, это, оказывается, женщина скачет, — пробасил один из всадников. — Видпо, конь горячий, понес ее! Эй, ребята, остановите его! Хватайте за чумбур!

Когда двое с притороченными к седлам чепкенами поскакали навстречу Батийне, преграждая ей дорогу, а остальные устремились к обочине, Аксур, видимо, принял их за тех, кто обычно подбадривает коня на скачках, и на резвом скаку промчался сквозь толпу мужчин, как бы подзадоривая: «Попробуйте-ка догнать меня!»

Кто-то воскликнул с досадой:

— О боже мой! Не та ли самая женщина-начальница?

— Да, это она, сноха нашего Адыке, — раздался чей-то смех.

— Так и есть. Пу, бай, натянула нам нос ваша сноха…

Но Батийна досадовала на себя:

«Эх, до чего же стыдно! Теперь любой скажет: «Что взять с глупой женщины?! Не успела вдеть ногу в стремя, как стала заноситься перед нами!»

Она услышала позади себя голоса далеко отставших всадников:

— О Адыке, бай наш! Видел, как твоя бывшая сноха, которую ты когда-то заставил избить до полусмерти у реки Тёлёк, чуть не затоптала всех нас своим конем, а?

«Неужто это они? Затопчу, если захочу, вашего бая!..» — обозлилась Батийна.

Услышав гомон и топот позади себя, Аксур рванул сильнее, помчался птицей. Батийна сказала себе: «Эти потомки бека могут жужжать про меня что угодно. А мы помчимся, Аксур, помчимся! Пусть попробуют догнать нас, если под ними такие уж быстроногие кони!»

Батийна все удалялась от всадников. Попадись ей праздные люди, едущие на базар или в гости, может, еще долго преследовала б ее эта шумная толпа. Но аксакалы Акимкан и Адыке, спешившие попрощаться с Манапбаем, мрачно молчали, и вся группа скоро осадила коней.

Те озорники, что по горячке выскочили было вперед, остановились, натягивая поводья своим коням, и почтительно дожидались Акимкана. Он ехал чуть впереди остальных всадников. Мерно покачивался под ним иноходец темно-бурой масти с лоснящимся крупом. Акимкан, у которого еще не вылинял румянец, сидел прямо, и, упираясь концом сложенной вдвое камчи в бедро, следил за удаляющейся Батийной. Брови у него низко нахмурены. Наполовину белая, наполовину черная тонкая борода его опущена к груди.

«О изменчивое время! О бездонный бренный мир! Куда вы катитесь?.. Чуть не затоптала нас белоушая! Еще вчера она возилась у моего порога. Разве не так, Адыке? Боже мой, что за чудеса пошли?»

— О боже, боже! — произнес Акимкан вслух. — Адыке, езжай рядом со мной!..

Пришпорив серого иноходца, Адыке поравнялся с почтенным родственником.

— Правда ли, что эта молодуха, которая сейчас проскакала мимо нас, бывшая твоя сноха? — спросил с равнодушным видом Акимкан.

Адыке пробормотал:

— Да, бек, так оно и есть.

Акимкан буркнул:

— Ах, глупая баба, видно, потешается над нами…

Адыке сказал тоскливо:

— Когда-то ваш дед, провидец, говорил: «Настанет время — коровы поднимутся в цене, а женщины будут судьями. Что тогда станет с тобой, мой народ?!» Ой, как сбываются его вещие слова!