Перевал - [31]

Перед глазами Батийны вставали такие бедолаги, как Зуракан и Канымбюбю. А ведь Зуракан, хоть и носит имя женщины, сильнее, проворнее, умнее многих джигитов. Не зная и ночью и днем отдыха, она справляется с нескончаемыми домашними работами. А ведь говорят, что терпеливый и иголкой колодец выроет, упорный и пешком до Мекки дойдет. Если б такие, как Зуракан, сами бы пользовались плодами своего труда! Да они на ровном месте воздвигли бы мельницы, в голой пустыне вырастили сады.

А беззащитная сиротка Канымбюбю! Так согнули ее с малых лет пережитые невзгоды, что осталась она низкорослой, подобно вогнанному глубоко в землю колышку… Эх, побывать бы им в тех местах, где побывала она, Батийна! Повидать бы то, что повидала! Боже мой, если б они приехали на этот съезд!

Батийна прислушивается к стуку колес, наблюдает за двумя мальчишками. Они то верещат, то скачут от одной двери вагона к другой, не дают покоя пассажирам. Отец их, угрюмый человек с красными, как пламенеющие головешки, глазами, и не думает их унять, словно не замечает, что они озоруют. Он сидит в углу, отъединившись от остальных пассажиров, и пьет «Симбирикче»[42] прямо из горлышка, закусывая свиным салом и утирая время ст времени рукой свои густые, наглухо закрывающие ему рот седые усы. Батийна, которую затошнило от одного его вида, прикрыла глаза.

Под однообразное постукивание и покачивание Батийна задремала и наконец уснула крепким сладким сном. Заснула, не поправив подушки, не накрывшись как следует одеялом. Лежала, склонив голову набок, придавив ею правую руку. Заметив это, Анархон засуетилась, будто над своим ребенком:

— Ой, бедняга, свалилась так, словно муж избил палкой до полусмерти! И руку придавила, затечет ведь. — Ворча себе под пос, она осторожно поправила подушку под головой Батийны, высвободила ей руку. — Теперь спи, сколько поспится.

Если б даже из-под головы у нее совсем вытащили подушку, Батийна все равно не почувствовала бы, — ведь она сейчас мчалась на чем-то быстролетном над бескрайними просторами. «О Зуракан, о Канымбюбю, Гульбюбю, где вы? О горемыки, погрязшие в скорби и страданиях, где вы? Бегите из ичкери, спешите скорее на съезд! На большой съезд!» Так, паря где-то в вышине, сзывает Батийна всех знакомых страдалиц, выкрикивая одно за другим имена. Затем плывет среди клубящихся, как белые волокна, облаков.

Вдруг ей показалось, будто кто-то налетел на нее. Вздрогнув от сильного толчка, Батийна проснулась.

Было уже утро, в вагоне стало светло. Место, где усатый уплетал сало, теперь пустовало. Не видно было и его озорников. Слава богу, видно, сошел на какой-нибудь станции или перебрался в другой вагон.

Между тем с верхней полки послышался голос Рабийги:

— Эй, Батийна, поторапливайся. С последней станции трогаемся. Следующая — Ташкент!

Как и следовало ожидать, в вагоне наступило оживление. Одни одевались, другие только еще умывались, третьи укладывали вещи в чемоданы или связывали в узлы. Батийна и ее подруги, не обремененные большим багажом, стояли в проходе, готовые выйти сразу же, как только остановится поезд. Трое из них приникли к окну вагона. Только Ракийма все еще была занята поисками куда-то запропавшей калоши. Еще долго сокрушенно вздыхая, искала бы свою потеряшку Ракийма, если б Батийна не подошла к ней и не вытащила бы калошу из наружного кармана халата Ракиймы.

— Ане-ей, Ракийма-эже, видно, вы так соскучились по дому да по старику своему, что не помните, что и делаете. Сунули калошу себе в карман и целое утро ищете ее.

Ракийма даже присела, раскрыв от удивления рот:

— Э-э… что за чудо, боже? Как она попала сюда?

— Не сама же она влезла? Рук, ног у нее нет. Кто ж, кроме вас, мог положить ее туда?

— Кто-нибудь из вас подшутил небось, непутевые…

— Посудите сами, тетя Ракийма, кому придет в голову так шутить — засунуть калошу в карман?

Анархон, которая себя не помнила от радости, что добралась наконец до родного Ташкента, словно головой достигла неба, поддержала Батийну:

— Ой-ёй, тетя Ракийма, наденьте калошу скорее на ногу… не вздумайте оставить в кармане. Еще украдут.

Рабийга и Батийна весело рассмеялись.

Путешествие Батийны с подругами выпало на то время, когда цепкие традиции строго разделяли женщин и мужчин. О, не легко разбить вековые, пустившие глубокие корни обычаи предков, как не легко вручную разрушить черные гранитные скалы. Разве может покориться старый корень, пока не лишится всех своих соков и не разложится окончательно? Даже Батийна, выросшая в глухом горном аиле, и та угадывала чутьем, что в великом сражении еще много, много раз схватятся между собой белое и черное, справедливость и насилие, и еще многие падут жертвой на пути к равенству.

«Боже мой! Разве могли мужчины, которых учили познавать землю, пока есть копь, и познавать людей, пока жив отец, увидеть за всю свою жизнь столько, сколько мы увидели за эти два месяца? Даже Серкебаю, первому богачу в нашем роду, который немало поездил, промышляя скотом, не пришлось столько увидеть. «Побывал я в Кульдже — на востоке, в Ак-Су, Турфане — на юге. Дважды ездил в Андижан продавать скот, в третий раз вернулся с полдороги», — говаривал он. Словно приснившиеся видения, хранит его память, как он ласкал на своих коленях прекрасную Гульбюбю, как пригнал за нее во двор Темиркана пятьсот отборных валухов… Он бросался судьбой Гульбюбю, как бросается азартный игрок костями. И швырнул ее в зловещую пучину страданий…» Так размышляла Батийна, словно подводила итог увиденному.