Перестройка 2.0 - [93]

— Николай Вениаминович, есть ли здесь прослушка?

— Нет, — механически ответил тот, предварительно быстро моргнув и застыв взглядом.

Ну и правда, откуда ей в это время взяться в обычном районном КПЗ? Ее и в начале 21-го века, думаю, здесь не будет.

— Слушайте и запоминайте, — продолжил я, — сегодня вечером, оставшись один, вы позвоните по следующему номеру (я назвал номер Путина) и сообщите о том, где я нахожусь, а так же ответите на все заданные вопросы. Это прямой номер Председателя КГБ. Вам ясно?

— Так точно.

— Повторите.

Он без запинки повторил задание и номер телефона. В этом состоянии они всё запоминают намертво.

— Сейчас вы забудете все, что я вам сказал и вспомните лишь тогда, когда вечером останетесь один. При этом вы будете считать, что вы сами нашли этот телефон через каких-то знакомых и что решение позвонить было плодом ваших многодневных раздумий, так сказать — выстраданным вами решением. Понятно?

— Да.

В этот момент я услышал шум открывающейся входной двери и быстро сказал:

— На счет "три" вы все забываете, чтобы вспомнить вечером. Раз, два, три!

Он опять моргнул и взгляд его прояснился. И тут постучали в дверь. Оказывается, принесли мне пищу. После того, как дверь снова закрыли и заперли, я вновь ввел подполковника в гипноз, а вернее, как меня все время поправляет Ольга — в состояние измененного сознания, имеющее очень небольшое отношение к гипнозу, — и попросил рассказать о себе и о том деле, которое он сейчас ведет. Когда услышал его историю и оценил ход его умозаключений, то понял, что сделал правильный выбор: нам такие люди очень нужны.

Доев, и дослушав историю его расследования, выведшего на меня, я велел ему забыть о том, что он мне только что всё рассказал и считать, что мы разговаривали по его плану. Вот только я так ничего и не сказал, пытался его запугать, и поэтому он решил, что меня надо денек промариновать в камере, чтобы я немного одумался и понял, что со мной не шутят. Этого достаточно, все необходимые детали его мозг дополнит сам.

После традиционного счета "Три!", он вернулся в нормальное состояние, и устало поглядев на меня, сказал:

— Ну, что же, Соколов, не хотите говорить по-хорошему, будем по-другому. — И нажал кнопку вызова под столом.

Дверь открылась, и вошел Старостин:

— Ну, как у вас тут дела?

— Да никак. Не желает старший лейтенант сотрудничать со следствием. Пугает.

— Ну, надо же, — делано удивился Старостин, — никакой сознательности. А еще орденоносец!

Я молча наблюдал за этой комедией.

— Я вот что подумал, Михаил Григорьевич, — продолжил Немирович, — а оставим-ка его пока в камере здешней пожить. Говорят, сильно мозги прочищает!

— А что, тоже идея! Пусть сидит. Что у нас, других дел нет, чтобы на него время терять?

И он крикнул:

— Сержант, открывай!

Дверь открыл рыжий с веснушками, здоровенный с виду сержант милиции.

— Давай, определяй его в камеру! — распорядился Немирович.

— Товарищ подполковник, свободных камер нет, все забиты!

Немирович растерянно посмотрел на Старостина.

— Да это неважно, сажай в общую, невелика птица, — хмыкнул Старостин.

— Вы собираетесь посадить офицера КГБ в одну камеру с урками? — показательно возмутился я, — не имеете права!

— А у тебя здесь нет никаких прав. Вообще нет, понял? — попытался просверлить меня взглядом Старостин. — Все права у меня.

На что я промолчал, в конце концов, мне было это без разницы. Вместо меня ответил сержант:

— Понял, — вздохнул он, — а оформлять его как?

— Пока никак, под мою ответственность, — ответил Немирович.

На том и порешили. Следаки отбыли, а меня сержант повел к новому месту жительства. Но прежде, нежели мы вышли из комнаты для допросов, я обернулся к нему и предупредил:

— Запомни сержант, я старший лейтенант КГБ. Если ты только одним словом или намеком обмолвишься об этом уголовникам, я тебя в лагере сгною, понял?

— Да понял я уже, товарищ старший лейтенант, — угрюмо ответил тот, — но, честное слово, всё битком!

— Ладно, если понял, давай, веди.

И мы пошли по направлению к камерам.

Лязгнули запоры, я осмотрелся и поморщился. Запашок тут стоял еще тот! Ну да, стандартная камера КПЗ или ИВС — неважно. От изменения названия суть в данном случае не меняется, как не меняется и все остальное. Слева в углу возле самой двери параша — молочный бидон для отправления естественных потребностей организма. А прямо, буквально в двух шагах от двери нары — сплошной деревянный настил от одной стены до другой, упирающийся в противоположную от двери стену с небольшим окном, так плотно закупоренным разными решетками и сетками, что сквозь него свет еле-еле просачивался. Днем, естественно, сейчас не просачивалось вообще ничего. На стенах, так называемая "шуба", чтобы сидельцы ничего не писали. Но народ наш хитер, если нельзя на стене — пишут на нарах. Или на побеленном потолке, который и в этой камере тоже был весь исписан. Делается это просто. Встаешь на нары, зажигаешь спичку и копотью от пламени выводишь на белой штукатурке все, что душа пожелает. А душа — она такая, всегда желает высказаться, да и тяга народа к наскальным росписям, видимо, заложена в генах. Помню, мы с женой гостили в Германии, в городе Билефельде. А там, самая высокая точка города — это старинная крепость Шпаренбург, на высоком холме. И вот, забрались мы по длинной круговой лестнице на башню этой крепости, вышли на площадку и первое, что увидели — это надпись, выцарапанная чем-то на каменном зубце, которая на чистом русском языке сообщала, что Маша и Галя были здесь. Любит наш народ писать на стенах!