Переселение. Том 2 - [94]

Замечала она и то, что Варвара к Павлу теперь более равнодушна и лишь изредка погладит его по затылку, но целовать больше не целует. Зато Павел стал относиться к Варваре с нескрываемой нежностью. Хотя в его нежности не было ничего похотливого и Петр не ревновал его к жене, Анну охватывал страх. В нежности Павла ей виделось что-то безрассудное, совсем не свойственное этому весьма холодному и надменному вдовцу.

«Женщину иной раз сравнивают с цветком, у людей это вызывает смех, — говорил он. — Но я так и думаю: женщина — цветок!»

Даже слепому было ясно, что ничего недозволенного между Павлом и Варварой нет, и все-таки у Анны холодело на сердце, когда она видела, как Павел смотрит на Варвару и как старается ей угодить.

Между тем счастливая пора в отношениях супругов миновала. Воскресшая было в Токае любовь и душевная теплота снова сменились холодной сдержанностью Варвары к мужу.

К счастью, Петр видел лишь то, что его жена беременна, и не замечал, как она все чаще с досадой на него поглядывает.

Павел всячески старался сблизить их, будто чувствовал себя виноватым в холодности жены к мужу. Он мирил их, развлекал, расхваливал, уверял, что они счастливейшая пара, словно был их и братом и сестрой.

Если Петр и Варвара вспоминали о каких-либо неприятностях или недоразумениях в дни медового месяца, Павел обычно восклицал:

«Было и быльем поросло!»

А когда им приходило на ум что-то хорошее, веселое, он вдруг склонял голову и говорил тихо-тихо: «Было и быльем поросло».

Но иногда Павел, сидя в кругу семьи, уставившись в одну точку, вдруг замолкал, точно прислушивался к чему-то далекому, и начинал без всякого повода улыбаться. Исаковичи поспешно осеняли себя крестным знамением. Как-то вечером Анна сказала, что Павла следует свозить в монастырь и прочитать над ним молитву, а также под каким-нибудь предлогом тайком отвести к знахарке, чтобы снять с него заговор.

— Какие-то женщины навели на тебя порчу, — сказала ему однажды Анна. — Со вдовцами такое случается.

И все были потрясены, когда Павел, улыбнувшись, воскликнул:

— Правильно! И не одна, а две — мать и дочь!

Днем Павел ничем не отличался от всех прочих нормальных людей, но вечером у очага взгляд его становился безумным, как у сумасшедшего. Время от времени он весело и радостно улыбался, а когда Анна спрашивала, чему он улыбается и не вспомнил ли он ту мать и дочь, Павел отвечал:

— Нет, озорника Бркича!

Родичи испуганно переглядывались и расходились спать озабоченные.

Однажды вечером Павел смеясь объявил, что, кроме него самого, все люди, которых он встречал на пути в Россию, не в своем уме.

Один, например, вообразил себя Карпатами!..

Лишь Россия его, Павла, не разочаровала.

Она ему кажется совсем непохожей на Срем, Темишвар, Варадин, где они до тех пор жили. Россия — словно бесконечная снежная зима, а во сне она видится ему огромной, могучей рекою, с которой он по ночам разговаривает. И этот сказочный исполин, который является ему во сне, говорит, что в Темишвар он, Павел, уже не вернется, если бы даже захотел.

Русский див, с которым он ведет беседу в снегу, говорит, что их дома там опустели. «Ваш дом, — говорит он, — пустой дом!»

Этот див в облике громадного медведя уверяет, будто у себя на родине они уже чужаки: «Вы иностранцы там!»

Но утешает, что он, Павел Исакович, отныне здесь всем людям брат. «Вы брат мой здесь!»

Исаковичи к январю уже научились кое-каким русским словам, по этому поводу было немало смеха. Когда Павел, рассказывая свои сны, вплетал русские слова, все хохотали.

И только Анна смотрела на него испуганно.

Позже она говорила, будто тогда еще ей впервые пришло в голову, что все эти сны, о которых Павел так весело и беззаботно рассказывал, плод фантазии помешанного человека.

Но она не посмела сказать об этом прямо.

А Павел рассказывал, что у русского исполина в его снах лик холодной луны.

Дом купца Жолобова стоял под горой, на которой белели киевские церкви, и Павел днем и ночью слышал перезвон колоколов. Он нравился Павлу. Это было его первое в Киеве незабываемое впечатление.

Глубокий звон этот убаюкивал, казалось, не только его, но и Подол, и Киев, и весь мир, землю и людей, как морской прибой.

Другое незабываемое впечатление оставил в нем снег.

Снег был повсюду — на сколько хватал глаз, в Киеве, вдоль Днепра. И он все шел и шел, как будто собирался идти вечно.

Снег приносил с собой немую тишину.

«Ночь все глуше, день все безгласнее, да и сама человеческая жизнь и ее страдания как будто становятся тише среди снега, — говорил Павел. — Шаги прохожих едва слышны. А идут они тихо, веселые ли, подвыпившие или со слезами на глазах. Никто их не слышит. В Киеве я впервые вижу покрытые снегом тополя. До чего они спокойны! Стоят словно замерзшие».

Наконец, было и третье впечатление, но о нем Павел рассказывал только мужчинам. Оно было связано со служанкой Жолобова, которую им оставил купец.

Павел поселился в комнате, где Жолобов держал весы, но там было удобно и тепло. Огонь в большой глиняной печи угасал только на заре, а жар покрывался горкой пепла. Утром приходила служанка и снова разжигала огонь.