Переселение. Том 2 - [86]

Павел тронул коня и отъехал в кусты, чтобы дать дорогу поравнявшемуся с ним возку. Возок бесшумно прокатил мимо. Тишина кругом стояла такая, что ему даже послышалось, будто одно колесо опасно поскрипывает.

Возница Хурки, шагавший теперь перед лошадьми, утер пот со лба рукавом и крикнул:

— Ну, наконец приехали!

Исакович довольно улыбнулся. За все это время он не мог пожаловаться на Хуркиных людей. Они были неторопливы, но исполнительны.

Проводник нашел ему приют в бревенчатой избе возле австрийской заставы. Изба как изба, но когда он вошел в просторную комнату с низким потолком и высокими белыми кроватями и поднял голову, на матице он увидел четыре буквы, написанные некогда на кресте на Голгофе. Возница сказал, что по этому можно узнать, что ты в русинском доме.

И хотя Павел не понял ни слова из того, что говорили мужчины и женщины, встречая его у крыльца с поклонами, он почувствовал, что эти кряжистые, рослые мужчины и румяные женщины — люди тихие и смирные. Поначалу ему показалось, будто они все в сапогах, но потом он увидел, что на ногах женщин не сапоги, а грязь и земля.

Никакими силами нельзя было смыть с босых ног этот след рабства.

Когда у братьев позже зашла о том речь, Юрат заметил, что диву давался, до чего белые у них ноги, когда они чуть повыше поднимали юбку. Там, сказал он, уже нет следов рабства.

Исакович провел вечер, ругаясь с сержантом, которого привел проводник и который заявил, что придется несколько дней подождать. Есть распоряжение задержать капитана. Начальник форпоста спустился в город по этому делу. Сержант сказал, что Петр и Юрат уже проехали, а о Трифуне он ничего не знает. Ни Трифун, ни его люди на Дукле не появлялись. Однако Дукля не единственное место, успокаивал он Павла, через которое путники следуют в Польшу.

Поначалу Павел в бешеном гневе схватил было сержанта за грудки, однако быстро пришел в себя, поняв, что ссора может только все испортить, и смирился. Солдаты окружили было дом, но, когда стемнело, разошлись.

В этом русинском доме, будто в медвежьей берлоге, Исакович прожил почти две недели, ругаясь про себя, по ночам страдая бессонницей, а днем отсыпаясь под пихтой на траве за домом.

И хотя все люди вокруг говорили на близком ему языке, ни он их, ни они его не понимали. Когда он, чтобы скоротать время, заводил с ними беседу, они слушали его, кротко улыбаясь, и молчали.

Свирепея все больше от того, что приходится терять время в этом захолустье, Исакович целыми днями сидел в комнате. А если и выходил, то проводил время, возясь с лошадьми. Принялся учить свою горную лошаденку стоять на задних ногах и очень смеялся, что она упрямится и «балует».

Солдаты приходили и предлагали на продажу дичь, за которой охотились в окрестностях.

От них Павел узнал, как проехали его братья.

Юрата, говорили они, офицер пропустил тут же, двух слов не сказали.

Томясь от безделья, Павел привязался к старику крестьянину, который учил его резьбе по дереву. Как сделать на спинке кровати розы или на воротах солнце.

И очень скоро твердое тяжелое дерево стало в руках Павла податливым, а перед отъездом он мог уже с легкостью вырезать восходящее солнце, словно резал не дерево, а яблоко.

Только 9 ноября, в день мучеников Онисифора и Порфирия, приехал наконец офицер в смазных сапогах и в перепоясанной ремнями темно-синей шубе и сообщил, что все в полном порядке и капитан может утром беспрепятственно пересечь границу.

Это был лейтенант Игнац Штуцен — высокий, как жердь, с рябым лицом и желтыми глазами пьяницы. Он заикался и после каждой фразы кивал головой.

— Пусть русский офицер меня простит, — извинялся он. — Много тут проходимцев шляется на границе, и мне уже надоели сообщения о том, что опять едет некий Изаковиц. Откуда их, думаю, столько с одинаковыми фамилиями?

Но и он тоже ничего не мог сказать о том, когда и где прошли Трифун Изаковиц и его люди.

Павел вскипел было при виде этого простофили, но когда тот добавил, что Вишневский уполномочил его, если понадобится, помочь капитану, пришел в хорошее настроение.

Самым интересным было то, что Штуцен не потребовал таможенного досмотра и не пожелал даже проверить у русского офицера бумаги. Павел выкладывал на стол свои паспорта с большими австрийскими черными двуглавыми орлами, но лейтенант твердил, что в этом теперь нет никакой надобности.

Ему известно, что Павел — важная персона в русской армии.

Распростился он с Исаковичем довольный. Получил даже талер Марии Терезии солдатам на вино.

День отъезда Павел назначил в канун своей славы, которую Исаковичи с давних пор праздновали, хотя и не знали, кто и кем был святой Мрат. В ночь перед отъездом Исаковичу снились тяжелые и дурные сны, которые запомнились ему надолго.

Хотя на Дукельском перевале уже похолодало, Павел спал, подобно всем Исаковичам, голый. Вечером он наелся плававших в масле вареников с творогом и, отяжелев, лежал на животе. Всю ночь он просыпался от холода, что-то бормотал и натягивал на спину подушки, которые то и дело сползали на пол.

И здесь, на перевале, продолжалась игра, которую с ним затеяли черти на пути в Россию.

Чуть ли не каждую ночь ему снилась покойная жена. Она являлась ему голая, вся в слезах, а он утешал ее и целовал.