Переселение. Том 2 - [83]

Видел упрямца Копшу, сидящего на трехногом табурете в своей конторе, Павлу он представлялся как бы в стеклянной витрине, где на красном бархате выставлены талеры.

Пришел ему на память и Агагияниян, глубоко опечаленный тем, что Волков ударил его тростью, такое с ним случилось впервые с тех пор, как он служит у русских.

Вспомнился и Волков, которого, как ни странно, Павел всегда воображал рядом с г-жой Божич и который был ей «совершенно под пару». В ушах Павла звучало его обычное: «Ну, капитан! Не грустите о прошлом!»

А когда перед глазами Исаковича возник лощеный, бледный и красивый Вишневский, он даже отвернулся.

Но вскоре заулыбался, вспомнив Кейзерлинга, вельможного старика, который вечно страдал от насморка и держал ноги в тазу с горячей водой.

Божич явился ему преступником под личиной благообразного старика. Впервые Павел увидел, сколько зла может таиться в человеке, даже соплеменнике.

Божич следил за ним исподлобья.

Зло в его соплеменниках, именно зло, казалось Исаковичу на пути в Россию главной причиной бед и несчастий в том мире, в котором он до сих пор жил.

Наконец, перед его глазами предстала и Евдокия — обнаженная, красивая, обольстительная, черноволосая, безумная, задыхающаяся от страсти. Он даже услышал ее вздох и стон наслаждения. Услышал так явственно, что понурился и опустил голову.

А ее дочери он весело крикнул: «Стой, егоза!»

Так он иногда называл Теклу, потому что она вечно куда-то спешила.

Ее смех доносился к нему из прошлого, как журчание фонтана, и по-прежнему действовал на него, точно бальзам — на раны.

Павел спрашивал себя, увидит ли он в Петербурге фонтаны, столь любимые Петром Великим. Фонтаны Вены показались ему настоящим чудом.

И он подумал, что с удовольствием послушал бы еще хоть раз в жизни смех дочери г-жи Евдокии Божич.

Не прошло и полугода с тех пор, как этот высокомерный, суровый и непреклонный моралист выехал из Темишвара, а как же он переменился!

Сквозь дрему вспомнился Павлу и Трандафил из Буды.

Он что-то пробормотал и мысленно простил Фемке ее безнравственность. «Единственное, что достойно человека, это жить весело», — подумал он.

Перебирая в памяти родичей, он с жалостью думал об оставшемся в полном одиночестве тесте Петра, сенаторе Стритцеском. О том, что этот богатый, надменный человек, наверно, не перекинется и словом со своим состарившимся, как и он, слугой. А сидит в полумраке при свете свечи один со своими собаками и думает о дочери, об уехавшей в далекую Россию Варваре.

Но, разумеется, и в семействе Исаковичей не всегда грустили.

Павел вспомнил о стоявшем напротив дома Стритцеского доме тестя Юрата, сенатора Богдановича. У отца Анны постоянно собиралось веселое общество. Часто засиживались до полуночи за стаканом вина и сирмийские гусары, наперебой ухаживая за женой сенатора, Агриппиной Богданович — известной красавицей, которой только-только стукнуло сорок.

Все эти молодые лейтенанты и секунд-майоры являлись якобы для того, чтобы спросить об Юрате, своем товарище по службе, на самом же деле чтобы поухаживать за госпожой сенаторшей. Разумеется, в пределах нравственных правил, принятых в народе. Когда сенаторша начинала млеть, а лейтенанты — вздыхать, наступала полночь и пора было уходить. Гусары вежливо прощались, целовали ручку хозяйке, которая закатывала при этом глаза, и сенатор провожал их до ворот.

Вернувшись, он заставал свою супругу задумчивой.

Она брала его под руку и шептала:

— Яша, милый, приласкай меня!

И сенатор, которому уже перевалило за шестьдесят, не знал, что и делать.

Юрат трясся от смеха, рассказывая тайком от Анны об этом Павлу.

Вот так, поднимаясь верхом на лошади в горы над Уйгели, среди желтеющего леса, Исакович навсегда прощался со своим Сремом.

Все ушло в прошлое, кануло в вечность.

Самым поразительным в той прошлой жизни, которая сейчас приходила ему на память, была переменчивость человеческой судьбы. Счастье было таким зыбким. Достаточно было внезапного переезда, болезни, семейной невзгоды или ссоры, недостачи в деньгах или долгов — не говоря уже о роковой любви, как счастливый человек становился таким обездоленным, словно никогда ему судьба не улыбалась.

Люди теряли счастье, как нищие — торбы, когда их травят собаками.

Вспомнив Трифуна, Павел насупился.

В памяти встал одеяльщик Гроздин, Трифунов тесть, с которым он простился в Руме. Гроздин признался Павлу перед его отъездом: он знает, что Трифун загубил Кумрию и что она оставила мужа, хотя родила ему шестерых детей и жили они счастливо.

Сказал он еще, что ему и жить больше не хочется. Так старик и остался сидеть, укутавшись в плащ, под шелковицами.

А Павел себя спрашивал: как размыкать горе человеку, который попал в такую беду? Он-то, Павел, тешил себя мыслью, что найдет отраду в России, куда все они едут и где начнут новую жизнь. А что прошло, то быльем поросло.

Первый ночлег на пути в Дуклю был на окраине бедного русинского селения в бревенчатой избе, сквозь щели которой просвечивал месяц. А рядом, в перелеске, его лучи создавали настоящее чудо — казалось, сверкали и горы и небо.

С некоторых пор Павел каждую ночь вспоминал свою покойную жену. Только теперь он понял, как она его любила.