Переселение. Том 2 - [82]

На возке было также несколько бочонков знаменитого толчванского вина — не от Вишневского, а тоже купленного Хуркой для Исаковича. Эти бочонки, уверял почтмейстер, отворят в Киеве капитану и те двери, которые не могут отворить ни слезы людские, ни золото.

Исакович взял все это без всякого желания, как по принуждению.

Но позже он убедился, что почтмейстер, бог знает почему, оказал ему великую услугу. В Киеве Исакович вскоре прослыл богачом.

Но беззаботность Павла и внутренний покой, обретенный им после того, как он уехал из Уйгели, имели совершенно иные причины. Дело было не в покупках, не в осязаемых вещах, не в реальности, а в его душевной настроенности. Павлу казалось, будто он идет куда-то вверх, в вышину. Дорога, поднимавшаяся в горы, вела в Россию!

И солнце сияло над горными вершинами так ярко!

Как некогда уроженец Корфу, обер-кригскомиссар Гарсули, так и Павел внезапно увидел яркий свет, силу, мощь, красоту солнца, которое всех нас греет и дает нам жизнь. Но если кастрат Гарсули обожал солнце потому, что оно согревало его отекшие ноги, то Павлу оно представлялось сверкающей над головой саблей. Сидя верхом на лошади, он то и дело поднимал голову. И так и ехал, подставив лицо солнцу.

Часа через два начался лес. Павел что-то бормотал от избытка чувств и лошади, и самому себе. Он вдруг попал в незнакомый, невиданный им прежде мир, который показался ему еще удивительнее того, в котором он жил раньше. Как и другие его соплеменники, Исакович никогда не размышлял о природе, никогда не вглядывался в лес. Он привык жить среди природы. Лес как лес. Но сейчас, отправляясь верхом на лошади в чужие края, он с удивлением наблюдал, как перед ним возникают огромные, точно церкви, дубы, буки с переплетенными ветвями, с толстенными кряжистыми узловатыми стволами и целым дождем желтой и жухлой опадающей листвы.

В тот день его поначалу поразило солнце — огромное и сверкающее.

Потом — лес, показавшийся непроходимым зеленым океаном.

В тот день Павел был задумчив еще и от сознания того, что, хоть и едет один, отныне он не одинок, а лишь один из многих, кто едет в Россию.

За несколько месяцев, проведенных в Вене, у Павла действительно появилась на висках седина, и высокий стан его чуть сгорбился, — а ведь ему еще не исполнилось и сорока; однако на пути в Россию он снова выпрямился.

Он уезжал с чувством, что навсегда покидает мир, в котором жил прежде, что оставляет не только свой дом в Темишваре, не только родичей, могилу жены в Варадине, но целый народ, с которым связан кровью. Павел все с большим удивлением углублялся в чащу переплетающихся деревьев с черными стволами и корявыми ветками, нависавшими над головой, все тут было для него новым, необычным, словно он видел лес впервые в жизни. Лучи осеннего солнца освещали пестрый ковер зеленой и желтой листвы, переливающейся золотистыми, красными, коричневатыми и темно-бурыми красками. Над Павлом вместо неба склонились в осеннем уборе деревья. А лес становился все гуще, деревья поднимались все выше и уходили все дальше в горы. И когда, сидя в седле, Павел оглядывался, ему казалось, будто лес покрывает землю не только Токая, откуда он выехал, но подбирается к предместьям и крышам Вены, где он был, и к незабвенному, милому его сердцу Дунаю. Будто он покрывает всю венгерскую низменность, захватывая и Буду, и Рааб, и запомнившийся ему Визельбург.

Но свет осеннего солнца пробивался не только на корчевье под ногами лошади Исаковича, но и падал на его треуголку, доломан, грудь и веки, когда он их закрывал.

Горная лошадь, не торопясь, спокойно покачивала его, как ребенка в люльке, и легко поднимала его быстрым и верным шагом в гору. Пни она обходила, едва касаясь их своим длинным хвостом.

В лесу его удивляло не только причудливое переплетение ветвей и стволов, необычны были и тени на земле. Целый мир теней — на траве и в кустах! Павел никогда до сих пор не обращал на это внимания.

Когда он сходил с лошади, чтобы размять ноги, и шел пешком, шум листвы под ногами казался ему еще более удивительным. Листья взлетали, кружились в воздухе и падали, словно подхваченные ветром желтые, красные, коричневые мертвые бабочки, которые уже не машут крыльями.

Чем выше поднималась дорога в горы, тем толще становился на земле ковер опавших листьев. Стволы и ветви деревьев, будто причудливые руки, все теснее переплетались в темной чаще. А вдали уже показались горные хребты и голые пастбища.

За далекими вершинами синело лишь небо.

Павла не покидало странное ощущение, что путь в Россию — это путь в вышину.

То ли от какой-то сонной одури — он давно уже недосыпал, — то ли от того, что его укачивало в седле, когда Павел снова садился на коня, весь путь через Карпаты казался ему бесконечным расставанием с прошлым.

И подобно переплетенным, изломанным ветвям в лесном сумраке среди бесчисленных теней, перед его мысленным взором опять проносились все те мужчины и женщины, с которыми он недавно расстался.

Он видел в черной карете одетого в черный бархат обер-кригскомиссара Гарсули, видел его таким, каким тот был в Темишваре, когда приказал заковать его, Павла, в кандалы. В Вене Исакович долго разыскивал его при помощи Агагиянияна, но так и не нашел.