Переселение. Том 2 - [14]

Но она тихо стояла и смотрела на меня, не говоря ни слова, со слезами на глазах. Лучше бы я дал с себя шкуру содрать, чем ходить туда и заниматься Трифуновыми незадачами. Я не мясник, чтоб ягненка колоть.

— А что, эта курва — ягненок? — спросил Петр, и глаза его снова налились ненавистью.

— Не берите греха на душу, до конца дослушайте. Глаза, все лицо этой женщины говорят, что она не курва. В них теплота и нежность. Я орал, что она влезла в душу к старому человеку и отнимает отца у детей, мужа у жены. Разглагольствовал, как поп с амвона. Вырядилась, мол, в платья чужой жены и воображает себя госпожой.

— Ну хорошо, а она тебе что?

Тут Павел как-то сник, устало задумался, словно сам себя спрашивал: что же она ему сказала?

— Сперва сказала, что в дом ее привел Трифун, она же собиралась идти в Темишвар, чтоб ее расстреляли как жену убийцы. Но Трифун коварно и хитро ее обманул. Уверил, будто должен ее на несколько дней спрятать от судей. И уже на другую ночь пришел к ней. Даже смеялся над своей женой. Говорил: «Она-то думает, что ты в Темишваре под арестом». Что ей оставалось? Кричать? Она считала, от Трифуна зависит жизнь ее мужа — убийцы. Трифун говорил: «Влюбился я в тебя. А когда отпустят Зековича, ты, мол, с ним уйдешь. Если будешь молчать!» И скрывал, пока она ему не отдалась, что мужа убили. А потом все: и дождь, и вёдро, и жену Трифунову, и ее детей — заволок туман. Только и остается ей диву даваться. А Трифун сумасшедший. «Пока жив, говорит, хочу спать на твоей руке под акацией». И сколько она ни твердит, что у нее немеет рука, все напрасно.

— И не стыдно ей перед Кумрией?

После отъезда жены Трифун силой хотел поселить Джинджу в своем доме, потому как жена его все равно уехала, но она слезно молила его этого не делать. Уедут в Россию, и она там будет счастлива. И тут же добавила: «Что же это за счастье такое, которое бог посылает мне после смерти мужа?»

— А ты говорил ей, чтобы шла себе с богом в свой Дрниш?

— Говорил, твердил не переставая, но она только грустно улыбалась. «Некуда мне, — говорит, — идти. С тех пор, как увели и заковали в кандалы бунтарей Мальковича и Меанджича, меня вся Махала проклинает. Виновата, мол, что живая осталась. Носа из домика Анания не могу высунуть. Хлеба поднялись, кругом песни поют, всюду люди, а мне в Махалу хода нет. Нет уже и хижины Зековича. А Трифун пугает: не доберешься никогда до Дрниша! Да вы сами спросите Трифуна».

Анна спросила, уверен ли Павел, что она не лжет.

— Джинджа тихая и разумная женщина, — продолжал Павел, — улыбаясь сквозь слезы, она говорила мне: «Дети в Махале швыряют в меня комья земли. Как в вурдалака. Знаю я, что у Трифуна красивая и богатая жена, дай бог счастья их детям. Знаю и то, что Трифун прогонит меня, когда я ему надоем. Но куда? Куда уйти? Даже если бы я могла убежать, куда податься? Не по мне быть забавой для старого человека. Не о том мечтают девушки из Дрниша. Был у меня молодой красивый муж. Знаю я, что такое счастье. Никто никогда в Махале не покушался на честь женщины, видно, то, что с ней стряслось, колдовство какое-то. И ради бога, предоставь меня моей судьбе и не оскорбляй так!»

Дочери сенатора Богдановича и Стритцеского и их мужья Петр и Юрат имели, разумеется, каждый свое собственное мнение по поводу того, что рассказывал Павел об этой женщине. Анна жалела Кумрию, Варвара — женщину из Махалы, Юрат — Трифуна, но все сошлись на том, что Джинджа Зекович растрогала Павла своими слезами.

Юрата возмущало, что женщину, которая отнимает мужа у матери шестерых детей, Павел называет несчастной.

— Эх, Павел! — кричал он. — Да у нее отец гусляром был. А ты и уши развесил!

Варвара спросила, где дети этой женщины?

Оказалось, что детей у этой молодой женщины с Зековичем не было, потому что, по ее словам, она проклята богом. Зекович, когда она сбежала к нему от родных, бросил старую мать и ушел с ней в Потисье.

А Юрату Павел сказал:

— Я твердил ей сто раз, что слезами делу не поможешь, что, в конце концов, ее заберут у Трифуна, отведут в тюрьму и отправят в Дрниш. Грозил всякими карами. Но она только грустно улыбалась. «Диву, говорит, даюсь, что благородный офицер, родич Зековича, приказывает мне бросить Трифуна, отряхнуться, словно курице, когда она из-под петуха вылезает и сходит с кучи навоза. Неужто у тебя нет сестер?» Подошла ко мне со своей печальной улыбкой и погладила по щеке.

Будь Зеко жив, она ушла бы, если бы даже знала, что от палок в три погибели согнется. Отдалась она Трифуну, чтобы спасти жизнь мужу. И знает, что старик прогонит ее, как натешится вволю.

Но уйти от него сама не может.

«Неужто не в силах смекнуть, — сказала она, — прочитать в глазах у меня, что тысяча причин не дает мне уйти от Трифуна, хотя достаточно и одной — главной. С Зековичем я не могла родить, а вот с Трифуном зачала тотчас и, как говорит Ананьева старуха, через семь месяцев рожу. Куда же мне такой уходить? Надо бы прежде Трифуну сказать. А сказать боюсь. Лучше уж вы сами скажите. А там — что бог даст».

Потом она горько заплакала.

Услыхав это, заплакала и Анна, а Варвара молчала, словно окаменев.