Переселение. Том 2 - [13]

Шесть-семь лет подряд жена рожала, надоели мне до чертиков детский крик, недостача во всем, женина воркотня. После рождения последнего ребенка мы почти не разговаривали. Не слышишь песни, не видишь солнца, дышать нечем. Кумрия — корова.

И вдруг я набрел среди жита на цветок мака, жито волнуется, подувает ветерок, цветет акация. С утра до вечера наслаждаюсь жизнью. Подхватило меня точно вихрем, и сейчас я дышу, не могу надышаться, словно вышел из смрадной комнаты. Чувствую себя на десять лет моложе. Еду в Россию. Впереди новая жизнь. И женщину эту не отдам! Я ничего против не имею, чтобы Кумрия вернулась домой. Чтобы и она ехала в Россию. Ее место, разумеется, подле мужа. У тебя, Павел, нет детей, и ты не знаешь, что отец не может положить в рот кусок хлеба, чтобы не полить его горючими слезами при мысли о своих детях, оставшихся вдалеке от него. Но и это не остановит меня от переселения в Россию. От встречи с новой жизнью. Пусть даже жена и дети никогда не вернутся! А женщина, которую на старости лет я встретил под акациями, мое счастье, и я ее, пока жив, не оставлю! И назад возврата нет!

Никогда еще Трифун не держал перед Павлом такой длинной речи. И никогда Павел не видел его таким влюбленным, с вытаращенными от волнения глазами.

Однако его благородие Павел Исакович был не такой человек, чтобы отступить перед вытаращенными глазами!

— Наши отцы, — сказал он, — были братьями. А когда я стоял перед трупом моей матери, твоя мать, Трифун, взяла меня на руки. Но тем не менее я сделаю в Вене все возможное, чтобы тебя с твоей любовницей в Россию не пустили.

Какое-то мгновение казалось, что братья схватят друг друга за глотку.

Затем Трифун опустил голову, но тотчас вскинул ее опять. Он был чуть пониже Павла. Поклонился ему по турецкому обычаю и сказал:

— Слуга покорный! Не потерпел бы я от тебя такого, если бы не знал, что Джинджа сама умолит тебя, Павел. И слушай, что я тебе скажу: подумай, Павел, о смерти!

Он взял со стола свою треуголку, понурившись, вышел из комнаты и зашагал в противоположную от выхода сторону и долго еще бродил в поисках выхода из трактира.

В тот же вечер Анна, жена Юрата, предложила все-таки поглядеть, что это за махалчанка: потаскушка ли, или блудливая баба, которая хочет выйти замуж за офицера. Чтобы знать хотя бы, с кем имеешь дело. Причем она заметила, что туда нельзя посылать Юрата, да и Петра тоже, слишком он крут с женщинами. Лучше всего пойти Павлу, как самому из них доброжелательному.

Петр захохотал во все горло.

На том и порешили. Юрат еще раз позовет Трифуна к себе, а за это время Павел съездит в Махалу и узнает, чего хочет эта крестьянка.

Так все и было.

Павел еще раз проехал мимо манежного поля, где больше ему никогда уж не скакать, и вскоре вдали, среди цветущей акации и поблескивающих на солнце луж, показалась Махала.

Тяжело было ему входить в словно вымерший дом Трифуна, где уже не слышно было детского смеха. Понурившись, он направился к домику Анания.

Все живое будто разбегалось при его приближении. А когда Павел постучал в дверь, его тень показалась ему небывало темной и огромной.

Дверь отворила Джинджа, которую Павел не узнал. И только почувствовал, когда она подошла к его руке, как дрожат ее руки.

— Красивая? — спрашивали потом Варвара и Анна.

Павел с какой-то грустью в голосе отвечал, что красивая.

— Такая, как Кумрия десять лет назад?

— Нет. Это Трифуну только кажется. Кумрия и девушкой была крупнее, осанистее и с огоньком. Гайдук в юбке! А эта чуть пониже, более хрупкая, и тоненькая, и как девушка стыдливая.

Петр, слушая, как Павел хвалит эту женщину, улыбнулся.

— Юрат говорит, — заметил он, — будто она задом виляет!

— Да, такая уж у нее походка. Наверно, от застенчивости. Не может слова сказать, чтобы не колыхнуть бедрами. Покачивается, точно пшеницу сеет. И смотрит тебе прямо в глаза. Она похожа на младшую сестру Кумрии, но совсем другая.

— Она ведь мужичка? — спросила дочь сенатора Богдановича.

Павел помолчал, а потом сказал, что ни одной мужичке не шло бы так платье Кумрии. Джинджу хоть сейчас веди на бал к старому Энгельсгофену. Никто бы не подумал, что она не дочь сенатора. Изящная, черноволосая, глаза словно два дуката.

— Слушай, расскажи им лучше, какой у нее красивый зад!

— Я не разглядывал, сами увидите! — сказал Павел.

Женщины в тот же миг дружно вскрикнули.

— Неужто, — спросили они в один голос, — Трифун приведет ее сюда и будет ее нам представлять?

Павел, опустив голову, лишь добавил, что, разумеется, вся семья должна будет с ней познакомиться.

Все тут же накинулись на него с расспросами — почему и с какой стати, и просьбами рассказать все подробно.

— Рассказывать тут нечего, — начал Павел. — Я сделал то, что вы просили: поехал в Махалу и посмотрел на эту женщину. Но пусть лучше с меня шкуру сдерут, — в эти дела я больше вмешиваться не стану. Давно уже, сразу после смерти жены, зарекся я лезть к родичам с советами да уговорами. Ни под каким видом! И вот нате же, дал маху. Прав Трандафил, когда говорит, что семейные дела труднее государственных! Джинджа, — продолжал Павел, — испуганно отворила мне дверь, а я как осел заорал: «Ты знаешь, кто я?» И зачем было кричать? Она спокойно ответила, что знает. И хотела поцеловать мне руку. «А если знаешь, — вопил я, — собирай свои пожитки и отправляйся с богом на все четыре стороны! Мы, если надо, подыщем тебе и мужа и заплатим, сколько потребуется, а коли не послушаешься и будешь нас и Трифуна позорить, угодишь под арест, как того заслуживает всякий, кто отнимает мужа у законной жены и отца у детей». Я ждал, что она после этого начнет ругаться как базарная баба. И вспомнить стыдно.