Переселение. Том 2 - [103]

Петр Исакович хотел показать Павлу, что и он умеет поучать. Прежде уже сказав брату, что видел в штаб-квартире Трифуна, он, когда парикмахер вышел, начал передавать свой разговор с ним. Он, Петр, попросил его, пусть, мол, признается теперь, когда Махала уже за горами и все позади, зачем он привел в дом ту женщину? Трифун и сейчас по-прежнему твердит, что не он привел эту женщину, а сам бог!

— Трифун уже спокойно вспоминает происшедшее.

Увидев, что Павел молча его слушает, собираясь на аудиенцию, Петр, вероятно чтобы привести его в хорошее настроение, принялся рассказывать, что, по словам Трифуна, они хорошо сделали, переселившись в Россию. В Темишваре уже потеряли всякую надежду перестроить Банат по плану графа Мерси. Когда Трифун уезжал, все оставалось по старинке, а беспорядки в сербских селах не уменьшаются, а увеличиваются. Он слыхал, будто произошли столкновения в Араде, в Сомборе, в Земуне, знает также, что были кровавые стычки в Карловацком округе.

— Ты, апостол, был прав! Если бы мы остались там, кто знает, что бы с нами случилось?! Один Стритцеский, к сожалению, не может этого понять.

Потом Петр стал уверять, что Трифун наверняка не набросится на Павла, когда они встретятся в штаб-квартире.

— Ну и что? — рявкнул Павел.

— Слушай, апостол, как это: «ну и что»? — крикнул Петр, заливаясь краской. — Говорю тебе по-хорошему, что старый Трифун угомонился. И чего ты на меня орешь? Я же не виноват. Мы с женой не сегодня-завтра уедем. Дайте нам уехать из Киева, а там таскайте друг друга за вихры хоть по всему Киеву.

Петр Исакович все то время, пока Варвара болела, боялся до смерти, чтобы у жены не было выкидыша. Он отправлялся в штаб-квартиру бледный, утомленный, рассеянный. Дважды уже случалось, что на него на всем скаку едва не наезжали сани. Кони, так сказать, были уже над его головой. Русские офицеры, оказавшись в канаве, кричали и ругались, а Петр грустно улыбался и просил прощения. Однако с тех пор как Варвара поправилась и окрепла, Петр ожил и даже помолодел. Словно его согревало сквозь серую снежную мглу невидимое солнце.

Нечего ему бояться проклятий Стритцеского!

Павла он перестал ревновать, но и не уважал его. В тот день Петр собирался появиться в штаб-квартире весь в серебре и то и дело кричал Юрату или Павлу:

— Чего приуныли? Хорошо в Киеве! Нам бы приехать два года тому назад, когда первые переселенцы двинулись из Темишвара, а Тешо Киюк поднимал народ на восстание в Глине и Костайнице. И зачем было столько клянчить и писать? Дали бы лучше этому Гарсули ногою в гульфик…

Павел не знал, что такое гульфик, и не стал спрашивать.

Потом Петр рассказал, как Живан Шевич, помогая ему составлять рапорт, уверял, что в Австрии он прошел через все и испытал все и диву дается, как только смог это вытерпеть. Ведь каждый, кто прибыл из Осека, привез вещи самое большее на одной подводе. А при отъезде требовал не меньше десяти подвод. И зачем им надо было столько ждать и сетовать на судьбу? В Киеве он чувствует себя преотлично. Если жена родит мальчика, он никогда не пожалеет, что оставил Нови-Сад.

— Ты, апостол, был прав! Надо было давно уехать. До сих пор я, каланча, тебя слушал — так уж от Вука повелось. Но отныне все буду делать по собственному разумению, как нашептывает мне моя тыква. Не боюсь я проклятий тестя! Вот так-то!

Павел слушал Петра краем уха. На лице его играла бездумная улыбка.

В то утро ему было нелегко. Когда брат ушел к парикмахеру, Павел еще какое-то время сидел понурившись. С тех пор как пришло письмо от Агагиянияна, он чувствовал себя усталым и разбитым.

Поднялся он рано утром после мучительной бессонной ночи, невыспавшийся, собираясь помыться и надеть чистое белье, и долго сидел на постели, что-то бормоча себе под нос. Досточтимому Исаковичу казалось, будто в доме Жолобова ненависть ушла и его охватывает глубокая печаль.

Среди женатых братьев он все больше ощущал свое одиночество. А комната напоминала ему тюрьму в Темишваре. Но надежды засадить в нее когда-нибудь Гарсули уже не было. Видно, во всех городах, во всех трактирах, как и в домах Киева, тоже есть такая комната, в которой особенно чувствуешь свое одиночество. Оно, это одиночество, не становится меньше, когда тебя окружают люди, — в Вене, например, когда вокруг тебя море голов, множество мужских и женских лиц, когда ты идешь вдоль бесконечной вереницы окон, дверей и заборов.

Вчера ночью рожала Анна и в доме всюду горели свечи, Павел время от времени смотрел, отодвинув занавес, как торопливо снуют по дому Варвара и повивальная бабка. Потом он возвратился в свою натопленную комнату, где пахло мукой и хлебом, и ему почудилось, будто на широкой русской лежанке его ждет жена — белая, голая. И грустно на него смотрит.

— Наш ребенок, — сказала она, — родился мертвым.

И спросила: куда он все ходит и почему вернулся?

И вот сейчас, утром, опустив голову в ладони, Павел устало смотрел на стол из липового дерева с остатками еды, по которому бегал мышонок. Мышонок забирался и в его забытую на столе офицерскую треуголку. Забирался и выбегал снова, словно в треуголке была дыра. Наконец, затеяв игру с сидящим за столом человеком, мышонок то становился на задние лапки и смотрел на Павла черными бусинками глаз, то прятался в треуголку, откуда торчал только его хвост.