Переселенцы и новые места. Путевые заметки. - [3]

За Меновым опять степь, ровная как пол. Мы пробовали идти, зажмурив глаза, — и нигде не споткнулись. Еще три версты такой равнины, — и начинаются легкие холмы последние отроги Урала, расползшиеся на сотни верст в ширину. Чем выше холм, тем он бесплодней и каменистей. Мы остановились на первом. На севере виднелся на своей горе Оренбург; у подножия горы — великолепная роща; наверху стройные церкви и большие четырех- и пятиэтажные здания. Отсюда, из степи, Оренбург совсем «город на горе, дабы всем виден был». Киргизы должны рассказывать о нем в своих степях что-нибудь подобное тому, что говорят арабы о Дамаске. На юге, чередуясь, лежат цепи холмов. Там — ни здания, ни кустика, ни ручья. Взамен — дрожащее и передвигающееся марево, похожее на огромное далекое озеро. По этим бесплодным холмам и плодородным лощинам, среди миражей, еще очень недавно, на памяти старожилов, киргизы уводили русских пленников в Хиву и Бухару. Теперь чрез хивинские и бухарские земли проложена русская железная дорога. Да, мы идем вперед, мы цивилизуем, мы цивилизуемся, но надо идти еще скорей, еще скорей! И это вполне возможно. Надо только взяться за дело с той-же энергией, с какой мы воевали, строили железные дороги и проводили телеграфы.

В степи равномерно дует легкий ветер, пропитанный запахом трав, и до странности равномерно что-то говорит. Он слегка меняет интонации, меняет, должно быть, предмет своей беседы. Станьте к нему лицом, — и он говорит громче, энергичней, настойчивей. Обернитесь спиной, — он приникает к вашему уху и журчит подобно ручью, потихоньку рокочет и шепчет, слегка развевая вашу одежду и трепля волосы. Ни на секунду он не стихнет, ни разу не закрепчает. Наш извозчик выбросил из ямы набившиеся туда сухие перекати-поле, и ветер, точно обрадовавшись игрушке, подхватил их и полегоньку погнал перед собой, то катя боком, то кувыркая через голову.

Но и степь, и уральская роща еще не главная прелесть Оренбурга. Еще лучше река Сакмара, впадающая в Урал в четырех верстах ниже города. Туда дорога идет тоже степью. Степь постепенно подымается, и когда вы взойдете на вершину холма, пред вами и под вами открывается глубокая долина, наполненная зелеными облаками лесных вершин, между которыми там и сям просвечивает узкая полоска Сакмары. И общий вид, и река, и ее рощи носят отпечаток чего-то непривычного. Кругом степь, с полынью и ковылем, а внизу леса и тучные луга. День был жаркий, знойный, теперь вечереет, — ждешь на реке тумана, а в лесу росы; но воздух даже у самой реки сух и прозрачен, как наверху в степи. Необятная, высушенная степь тотчас же жадно впивает в себя малейшую каплю воды, малейшее дыхание тумана. Рощи на Сакмаре — или вязовые, или тополевые, или ветловые. Тополь и белая ветла оригинальней. Прямые как струны стволы; мало ветвей; над головой — полупрозрачный покров листвы; внизу — редкая, но высокая и широкая, как ленты, сочная трава. Точь-в-точь такие ветловые и тополевые заросли я видел вокруг Дамаска и в долине Келе-Сирии. Только там вместо желтой Сакмары бегут хрустальные ручьи по бледносиним камням. Но хороша и желтая Сакмара. Она течет среди светлых тополей и тенистых вязов необыкновенно быстро, с водоворотами и глубокими омутами. Ее желтые берега изорваны. Местами Сакмара насыпала отмели крупного песка, заросшие тальником, лопушистой мать-мачихой, ежевикой и длинными, редкими травами. Воздух тепел, но прозрачен, — и рощи, берега, отмели стоят точно нарисованные. В пейзаже странно сочетались русский юг и Великороссия, малороссийские степи с северной рекой. Это не юг, но и не север. Это напоминает Сирию, которую я уже не раз вспоминаю здесь. Но это и суровей Сирии, это преддверие средней Азии.

Мне еще не раз придется возвращаться к Оренбургу. Теперь же я непременно должен сказать, что тем туристам, которые заезжают по Волге в Самару, грех не завернуть в Оренбург, до которого всего четырнадцать часов езды. Азия, которая видна из окон Оренбурга, стоит того, чтобы на нее взглянуть, — взглянуть на эти чудные рощи, на степь, на быструю Сакмару, на медленный, зеленый, еле доползающий до моря Урал. Я уверен, что сюда со временем будут ездить.

Еще приятное открытие: Орен прибавлено к бургу не в память отрезанных ушей, а по реке Ори, при впадении которой в Урал первоначально был построен Оренбург.

От Оренбурга до Орска

Красавица полу-Азия скоро показала когти. Целый месяц не было дождя. Зимнюю влагу выпили сухой воздух и раскаленная до 50°R. степь. Поверхность почвы как-бы сплылась и, при страшных жарах, засохла. Жары и сушь ужасны. Ужасны и их последствия. Вот уже шесть лет, как Самарская и Оренбургская губернии не видели урожая. Неистощимо плодородная земля не приносит ничего, кроме разорения. Население обнищало и впало в какое-то нехорошее отупение. В 91-ом году вначале были надежды на урожай, но к концу мая они рушились. И больно, и страшно было смотреть на озимую рожь, колос которой омертвел и побелел, как белое перо. Яровые еще держались, но были низки и начинали редеть, так что сквозь их ссыхающуюся зелень видна была раскаленная, изнемогшая, раcсыпавшаяся прахом земля. Это страшные места, коварные, — эта полу-Азия... Она заманивает в себя тучной землей-целиной, простором, красивыми реками, могучими приречными рощами; для пущей приманки время от времени, в десять лет раз, она засыплет хлебом, озолотит каждою бороздой, обогатит купца и по горло накормит мужика. Весть о богатстве, упавшем, с неба, разнесется далеко по русской земле. Бросятся сюда переселенцы, толпы рабочих, рои съемщиков земель. Пашут, сеют, строятся; работа кипит, надежды, одна радужней другой, кружат головы, в землю зарывают труд и деньги... И тут-то полу-Азия и выпустит свои когти: нашлет зимою морозы, летом бездождие, жары, град, — и начнет высасывать кровь из доверчивых жертв, покуда не высосет ее всю. Уже в конце мая над краем стал подыматься призрак отныне знаменитого голода зимы 1891/92 годов. В это время я выехал из Оренбурга на север губернии, — и жутко было ехать.