Пересекая границы. Революционная Россия - Китай – Америка - [29]

...Накануне отъезда в Россию Виктор зашел за мной, и мы долго бродили по темным и пустым улицам в грустном молчании. Большая часть русского населения уже покинула Харбин. Наконец мы вернулись ко мне домой. Виктор обнял меня, взял мое лицо в свои руки и поцеловал долгим и нежным поцелуем. В этом первом — и последнем — поцелуе была вся тоска, любовь и боль прошедших лет. Дверь закрылась, Виктор ушел.

Оставшись одна, я почувствовала острую боль по всему телу. Я надеялась, я ждала чуда: вдруг Виктор скажет: «Я не могу без тебя жить, поехали со мной!» или «Я не могу тебя оставить! Я останусь с тобой!» Но чуда не случилось, он ушел.

Сегодня я поражаюсь силе характера Виктора, или это была сила партийной дисциплины? Что мог сделать такой молодой убежденный коммунист, как Виктор? Его приучили подавлять свою индивидуальность, подчинять свою волю воле партии. Он и так нарушил партийные правила, общаясь с «классовым врагом». Он знал, что, встречаясь со мной, рискует своим положением в партии, но сделать последний шаг и переступить партийные границы он не мог.

Его боль при расставании со мной была искренней, как и его любовь ко мне. Я в этом не сомневалась. Конечно, уехав один, он поступил правильно. Вместе мы бы в Советском Союзе не выжили, а оставшись со мной, он потерял бы себя. Я плакала, и теперь я понимаю, что плакала не только о пропавших годах, о том, что «могло бы быть», но еще о жестокости исторических сил, так изуродовавших нашу жизнь, и идеологических догм, делавших нас бессильными.

На следующее утро я издали смотрела, как поезд, на котором уезжал Виктор, покидает Харбин, и представляла в воображении, как в последний момент Виктор спрыгивает с поезда и бежит ко мне — настоящая романтическая развязка!

Я получила от Виктора весточку из Советского Союза. На письме стоял штамп Воронежа. Какое невероятное совпадение, что из всех советских городов Виктор оказался именно в Воронеже, родном городе семьи моей матери! Его письмо было довольно сухо, он просто сообщал мне, как обещал, что доехал и где находится. Его направили на интересную работу, которая занимала все его время. Мне было ясно, что он пытается оставить прошлое в прошлом, что он намерен продолжать идти по жизни раз и навсегда выбранным путем.

Ответила я тоже без лишних эмоций. Я сдала уже к тому времени все экзамены и должна была скоро соединиться со своей семьей в Тяньцзине. Слова любви, тоски и боли остались несказанными, и я его больше никогда не видела.

Недавно я получила письмо от одной бывшей своей одноклассницы, теперь живущей в Москве. Описывая свою жизнь после Китая, она упоминает и Виктора. Они оба оказались в одном и том же лагере в Магадане. Она пишет:

«Первый раз я увидела его шагающим в колонне заключенных, во второй раз он сопровождал группу тяжелобольных заключенных в больницу.

Нам удалось обменяться несколькими словами. Виктор сказал, что его арестовали в 1937 году и отправили на сибирские шахты. Однажды зимой на этапе из одного лагпункта на другой он упал, и его бросили замерзать в снегу. И только благодаря протесту других заключенных конвоиры откопали его и доставили в больницу. Ему ампутировали все пальцы левой руки и хотели сделать то же с правой, но он не позволил.

Когда узнали, что он закончил три курса мединститута, его оставили при лагерной больнице в качестве санитара. Ему повезло — там было тепло, хоть как-то кормили и не нужно было возвращаться в шахту. Я не знаю, где он теперь и жив ли вообще. У меня в памяти будто кадр из кинофильма: высокий, сильный, суровый мужчина на фоне зимнего сибирского пейзажа».

Несчастный Виктор! Каким сокрушительным ударом должен был быть этот арест после стольких лет слепого служения делу революции! И никогда уже ему не играть на скрипке — ведь пальцев на левой руке нет! Я читала и перечитывала письмо и теперь тоже вспоминаю Виктора не юношей, каким знала его в Харбине, а заключенным ГУЛа-га, «высоким, сильным, суровым мужчиной на фоне зимнего сибирского пейзажа».

После отъезда Виктора из Харбина я энергично взялась за подготовку к трудным выпускным экзаменам по шести предметам. Между ними должно было быть по недельному перерыву. Экзамены проводились публично в зале, где за большим, покрытым зеленым сукном столом сидели восемь или десять профессоров — экзаменационная комиссия. Студент вытаскивал билет с несколькими вопросами и мог выбирать, с какого вопроса начать ответ, и потом подвергался перекрестному опросу профессоров, и эта процедура длилась около часа. Иногда мне казалось, что экзаменаторы выставляли свои знания напоказ друг перед другом: они сосредоточивали внимание на какой-нибудь мельчайшей детали, а потом вдруг переходили к самым общим вопросам.

Мой первый экзамен прошел благополучно, хотя я очень волновалась. Второй тоже начался хорошо, но вдруг профессора попросили меня соотнести мой ответ с темой предыдущего экзамена. Я оцепенела. Я совершенно не помнила тему предыдущего экзамена!

Профессор спросил: «Можете ли вы привести в пример какой-либо пункт международного права в вашем ответе?» Я молча смотрела на него. Говорить я не могла...