Пересечение - [64]

Натка серьезно кивает.

— Приезжайте, посмотрим на это чудо… Нет, правда, приезжайте в воскресенье, к обеду, будем ждать. А сейчас, Серега, отвези-ка его домой: ты, кажется, потрезвее. А тебя, Паша, там ждут.

Конечно, ждут! Ждет Юлька — его Юлька!

— Нет-нет, «датсун» я не оставлю, — с трудом ворочает языком Павел. Его «датсун» и вдруг на улице… Ему почему-то ужасно смешно: он все понимает, честное слово, все. А язык деревянный.

— Да ладно, — усмехается Натка, — ты машину свою обожаешь, знаю… Поставим ее в гараж, Сережкина переночует под окнами.

— А что, это мысль… — Павел хитро грозит Натке пальцем. — Но чур, если вашу разденут, на меня не пенять…

— Иди, иди, не будем…

Сергей везет Павла домой, и, убаюканный дорогой, разморенный теплом Сережкиной машины, Павел уютно дремлет рядом со своим другом. У самого дома Сергей трясет его за плечо:

— Эй, покажи улицу, я забыл…

Павел с трудом протирает глаза, долго уговаривает Сергея зайти, потом машет рукой: «А, черт с тобой…» — и, подняв воротник пальто («Ну и мороз!»), бежит, сунув руки в карманы, по скользкой дорожке к дому.

Дом… Тоже мне дом… Барак! Да-с, барак! Смешно: он теперь здесь живет — после его кооператива, его кабинета, его апартаментов в Дели. Почему? Потому что у него теперь есть Юля. Ю-ля. А она благородная, она бессребреница, ей, как и ее этим самым, тем, что с утра до ночи рисуют, снимают фильмы, поют и пляшут, ничего не надо…

Окна темные, тишина. Он звонит три раза, тетя Лиза в накинутом наспех халате ему отворяет.

— А где жена? — спрашивает строго Павел. Впервые он называет так Юльку: пусть знают — она ему жена, да, жена, так он и сказал сейчас своему лучшему другу.

— Юля спит, тише. — Тетя Лиза смотрит куда-то вбок. — Зайди ко мне, Павлик.

Он заходит, тяжело плюхается в старое плетеное кресло, и тетя Лиза начинает нести какую-то чушь о том, что он должен немедленно развестись с Татьяной, что он поставил Юлю в ужасное положение (она так и говорит: «ужасное»), что если Юля молчит, то это еще ничего не значит, что неужели он не видит, как она изменилась — похудела и погрустнела, неужели не понимает, что унижает ее?.. И Аленка…

— Тетя Лиза, вы ничего не понимаете…

Павел закуривает, изо всех сил пытаясь прогнать хмель.

— Все это было в прошлом веке. «Ужасное положение»… Это, если хотите знать, мещанство. Юлька выше всяких бумажек! Вот я ее разбужу и спрошу…

Павел встает, делает шаг к двери, но тетя Лиза с неожиданным для ее лет проворством вскакивает со стула, преграждает пасынку путь.

— Нет, Пава, нет. Ради бога, не выдавай меня! — Она начинает всхлипывать, — Я же вижу… Я хочу вам добра… Если бы ты ее не любил — тогда, конечно… Но ведь ты любишь, это так заметно! Что же ты делаешь, Павлик? Она же развелась, а ты? Татьяна, конечно, умнее тебя, она умней вас обоих, она тянет время, придумывает предлоги… Да на месте Юли я бы потребовала…

Павел обнимает мачеху, улыбается. Никто не понимает, никто! Потребовала… Его Юлька, его любовь… Эх, жаль, что она спит…

Он прокрадывается в их комнату. Тихо, тепло. Спит или нет? Она всегда так, как ребенок: не слышно даже дыхания. Сколько раз он ненароком будил ее: «Юлькин, ты спишь?» Юлька сердилась: «Уже не сплю, Пав, честное слово, если будешь меня будить, я тебя брошу!»

Дурочка, куда ей его бросать! А Танька хитра, тут тетя Лиза попала в точку: Сашкин девятый класс ни при чем. Не хочет его отпускать, боится остаться одна. Ну и пусть боится!

Павел раздевается. Голубая луна светит прямо в окно — одна, в стылом, высоком небе. Он ныряет в теплую постель, осторожно обнимает Юлю — черт, руки холодные, еще разбудишь… Юля вздыхает, сворачивается калачиком — маленькая она у него все-таки, — Павел привычно вдыхает запах ее волос. Невозможно, когда так тянет к женщине, и с каждым разом сильнее. И никак, никак не насытишься. Весь хмель вылетел, осталась одна только нежность…

Павел тихонько целует Юлю в голову, встает одним упругим движением (этому он уже научился: встать так, чтобы не разбудить Юльку), подходит к столу, пьет воду. Ужасно хочется поцеловать ее в коленку. У Юли ревматизм. Когда обострение, когда больно, он растирает коленки какой-то мазью, массирует покрасневшие, вспухшие косточки. И всегда целует, прежде чем натянуть теплые шерстяные чулки. Юлька, дурочка, стесняется, он успокаивает: «Это же все наше», — спрашивает: «Еще обострения не предвидится?» — и они оба смеются.

Сейчас он подходит к ней, не сумев побороть искушения, тихонько приподнимает одеяло и чуть касается губами ее ног. Юля протягивает руки, в зыбком лунном свете тянется к Павлу.

— Юлькин, родной, ты на меня не сердишься?

Юля молчит. Глаза ее закрыты. Она стягивает с себя длинную ночную рубаху, прижимается к Павлу всем своим горячим телом, вздыхает, целует куда-то в ухо. А он целует ее плечи, волосы, грудь и не может продохнуть от страсти.

— Не надевай ты свою рубашку, — просит потом Павел и подкладывает руку ей под голову.

Он засыпает совсем счастливый и успокоенный, почти забыв несправедливые тети Лизины упреки, и утром никак не может понять, почему ему приснился такой тягостный, такой странный сон. Он увидит этот сон еще раз, через три года, далеко отсюда, и очнется с тем же чувством жестокой потери, только рядом не будет тогда Юли и некому будет его успокоить.